такое состояние. Фемистокл не взял ничего, ни единой монеты. В этом отношении он предпочел подражать Аристиду и не опускаться до уровня мелочного счетовода. Фемистокл доказал свою честность и не запятнал честь, сохранив серебро для Афин и кораблей, которые будут построены.

– Приведите писцов и рабов, чтобы произвести учет, – приказал Фемистокл. – Я хочу пересчитать все здесь, прежде чем мы уйдем.

– Господин, монеты уже пересчитаны, – запротестовал стражник.

– Если я доберусь до места и там обнаружится нехватка дюжины драхм, найдутся те, кто поверит в худшее – о тебе или обо мне. Нет, лучше посчитать самому, чем лишиться жизни – твоей и моей – из-за нескольких монет.

Стражник понял все достаточно быстро и, отложив копье в сторону, хрустнул костяшками пальцев, показывая, что готов помочь.

Фемистокл торжественно склонил голову:

– Это серебро – священное сокровище. Дар Мильтиада Афинам после потери кораблей и хороших людей. Мы должны отчитаться за каждую монету. В опасности наши души.

Собравшихся рабов, казалось, поразили его слова. На это он и рассчитывал, хотя все равно предупредил всех находившихся в комнате, а затем, в конце, раздел их и обыскал. Такое огромное богатство вывело на первый план жадность как у рабов, так и у господ, как у мужчин, так и у женщин.

Глава 20

Тысячи факелов превратили огромное кладбище за городскими стенами в место золотых и черных теней, место, где свет затмевал блеск звезд в небе.

Предлагая выступить, Фемистокл не представлял, что людей соберется так много и что придет столько молодежи. Похоже, у Кимона были свои последователи в городе, которые явились, чтобы почтить память его отца. Фемистокл видел, что они расположились у гробниц многовековой давности. Большинство принесли вино, свежее и неразбавленное, слишком крепкое, по его мнению. Пить они начали еще по пути из города, после того как процессия миновала Триасские ворота и выступила на дорогу. Кладбище было переполнено и постоянно, год за годом, расширялось, так что могилы вплотную подступали к городской стене. Опасность угрожала уже домам, стоявшим отдельно от городских районов. Нетрудно было представить, что могилы протянутся дальше, пока полностью не окружат Афины или не достигнут самого моря.

Кимон начал с того, что поблагодарил пришедших. Потом заговорил об отце, и голос его, напряженный и сдавленный, то и дело срывался. Речь получилась короткая и простая, без украшательств и изысков, и потому произвела впечатление более сильное. Обдумывая свое выступление, Фемистокл учел урок Кимона. Пришедшие проститься терпеливо ждали, пока он стоял, глядя на открытую гробницу, в которую предстояло опустить завернутую фигуру Мильтиада. Там он присоединится к своим родителям и двум умершим в юности сестрам. Их останки, как куклы, лежали на каменных скамьях мавзолея, погруженные во мрак. Когда речи закончатся, сын и друзья поднимут Мильтиада на плечи и отнесут к родным костям. Конечно, это была уже просто плоть. Тень ушла. Вот. Вот с чего можно начать.

– Мильтиад ушел. В этом мы уверены. Он не лежит в усталой плоти, которая носила его. На последнем вздохе его душа вырвалась наружу – и в этом вздохе он обрел покой. Оттуда, свысока, взирал он на сына, на жену, на всех нас. Я знаю, что он гордился Кимоном, так гордился, что у него захватывало дух. Я также знаю, что он мог быть тронут до слез, когда говорил о Марафоне.

Из толпы послышался одобрительный ропот. Фемистокл обратил взгляд поверх голов ближайших и самых молодых, стоявших в белых хитонах, некоторые с обнаженным плечом, некоторые с прикрытым. Чуть дальше он поймал блеск золотых доспехов в свете факелов. Гоплиты пришли одетыми для войны. Теперь он мог их видеть.

– Подойдите ближе те, кто стоял с ним в тот день, – сказал Фемистокл, как будто это он призвал их своими словами.

Всем так и показалось! Они пришли, словно призраки битвы, и ему пришлось напрячь все силы, чтобы продолжать. Сотни и сотни из них решили надеть поножи и нагрудники, взять копье, меч и щит, когда они выходили из города в ту ночь. К своему удивлению, Фемистокл почувствовал, что его тронул их простой жест. Ему даже пришлось утереть глаза.

– Я был там, в центре, в тот день. Мильтиад послал нас вперед, и я думал, что мы не выживем. Их столько было. Я знал, что умру! Я знал, что это конец! Но я стоял со своими братьями – моим племенем, да, но и афинянами, греками! Я не мог оставить их, чтобы спасти свою жизнь, так же как не мог летать. Мы стояли как братья, и Мильтиад знал, что мы не сломаемся. – Он сделал паузу в один удар сердца. – Хотя мы были близки к этому…

Его улыбка вызвала смешок у всех тех, кто помнил. В своем роде это было похоже на крик памяти. Они были там, с ним.

– Персидские лучники и пращники отползали, как шакалы, чтобы помучить нас. Мильтиад держал наготове фланг, дожидаясь подходящего момента, момента, который мог бы решить судьбу битву. – Он снова сделал паузу, вглядываясь в темноту, окруженную бронзой и огнем. – И этот момент пришел. Мы сражались, пока они не сломались. Я видел, как вокруг меня умирали хорошие люди, и я знал, что каждый из них был моим братом – Аристид, Мильтиад, Ксантипп…

Толпа зашипела, и Фемистокл замолчал, изобразив смущение, как будто он не играл на них, как на свирели, и не вытягивал каждую ноту.

– Нет, братья, отдайте ему должное! С тех пор мир снова познал зиму и лето. Возможно, кое-кто из тех, кто был там, утратил это чувство братства. Но в тот день, на Марафоне, мы все были афинянами. Мы сражались за детей и женщин. Мы сражались за наших отцов, наши храмы и наших богов. Один город, один язык, одна культура! Единая демократия! Я знаю жертву тех, кто пал, потому что я был готов сделать это сам. Боги забрали тех, кого хотели. Они оставили всех нас оплакивать их, как это делаю я каждый день.

Он снова выдержал паузу, и несколько молодых людей подняли мехи или амфоры, признавая его правоту. Шипение стихло, и снова были слышны только факелы, тогда как город за стеной погрузился в сон.

– Удача переменчива, как времена года, – продолжил Фемистокл таким тихим голосом, что слушателям пришлось вытянуть шею, чтобы расслышать его, как будто он высказывал личные мысли только самому себе. – Боги допускают величие, а затем для некоторых колесо поворачивается. Для Мильтиада та неудача не была позорной или