Башни не собираться большими группами, не паниковать, не препятствовать властям, которые действуют во благо, исключительно во благо…

Анну передёргивало от этого вранья.

На еженедельных совещаниях главврачей больниц Башни глава департамента здравоохранения Ольга Ивановна ровным голосом отчитывалась о результатах проделанной работы, и Анна, слушая её, с ужасом думала, как же так случилось, что из представителей самой гуманной профессии они все превратились в кучку убийц. Ведь никто из них не ропщет, не бунтует, да просто не встанет и не уйдёт демонстративно. Даже она, Анна.

Она с отвращением смотрела на полное румяное лицо Ольги Ивановны, на тонкую указку в холёных руках, которой та водила по экрану с цветными гистограммами и длинными графиками. Указка медленно перемещалась, Анна следила глазами за этим медленным перемещением и чувствовала, как к горлу подступает тошнота.

— Театр абсурда какой-то, — пробормотала она.

Сидящий рядом Мельников, главврач больницы с двести тринадцатого, чуть наклонился, сжал её локоть.

— У вас уже были, Анна Константиновна? — и, не дожидаясь ответа, тут же пробормотал. — Ах да, вы же верхние, чего это я…

— А у вас? — Анна посмотрела на него.

Мельников, всегда такой аккуратист, гладко выбритый и причёсанный волосок к волоску, выглядел серым и помятым.

— Три дня назад. Были, — он слегка запнулся, потом натянул на лицо улыбку и наигранным тоном произнёс. — Да всё не так уж и страшно. У нас они вообще одним днём управились.

Это наигранно-бодрое «одним днём управились» резануло по сердцу. Анна отвернулась от Мельникова, но тут же повернулась снова и горячо зашептала:

— У вас остались какие-то лекарства? Нереализованные. Неучтённые.

— Какие вам надо?

Анна принялась быстро перечислять.

— Из муколитиков ничего нет, антибиотиков никаких тоже, есть кое-что из транквилизаторов, феноксан. Завтра сможете подойти?

Анна кивнула.

С лекарствами была беда. Их и в нормальное время не хватало, а теперь, когда Совет ещё больше ужесточил отчётность и выделил по соглядатаю на каждую больницу, с лекарствами стало вообще плохо.

Самое худшее, что мог придумать Совет, так это снять с терапии всех неизлечимо больных, и то, что они так лицемерно именовали эвтаназией — смертью во благо — для больных обернулось самым настоящим мучением. А у них, медиков, больше не осталось никаких способов, чтобы им помочь.

Те из главврачей, что были порасторопнее, успели припрятать какие-то излишки в самом начале, что-то подправив и подделав в отчётных документах. Анна тоже так делала, но, увы, этого было мало, катастрофически мало, и теперь она отчаянно искала способы пополнить свои запасы, обращалась в другие больницы к коллегам, главным образом, теперь к тем, у которых «уже побывали». Разумеется, с такой просьбой обращаться можно было не к каждому. Тех, кто входили в свиту Ольги Ивановны, можно было исключать сразу. Эти могли заложить, да что там — не просто могли, а сделали бы это с превеликим удовольствием.

Но Мельников, несмотря на свой всегда фатоватый и заносчивый вид, был свой. Жаль, конечно, что у него не осталось муколитиков и антибиотиков — эти были особенно нужны — но и то, что он предложил, было, как нельзя кстати.

«Чёрный» список Анниной больницы был коротким — всего пять человек. Но эти пять детей не были для Анны столбиками на цветных гистограммах Ольги Ивановны — они были людьми, живыми маленькими людьми, и её долг, как врача, как человека, заключался, если не в лечении, то хотя бы в облегчении их страданий. Но Анну лишили и этого. И по нелепому, странному стечению обстоятельств, больше всего это ударило по сыну того, кто был главным виновником трагедии.

У Анны не хватило решимости отменить терапию для Лизиного малыша сразу после того, как вышло распоряжение. Официально, конечно, никакой терапии не было, но неофициально… неофициально Анна прикладывала максимум усилий для того, чтобы поддерживать хрупкую жизнь ребёнка. Но этого было недостаточно, и мальчик умирал. Умирал медленно и мучительно. И Анна ничего не могла с этим поделать.

Она чувствовала свою вину перед сестрой, видела все свои ошибки, начиная с того, что не рассказала Лизе о всей серьёзности и тяжести болезни сына, и заканчивая тем, что так и не решилась сказать о законе, о списке и о том, что ждёт в итоге малыша. Впрочем, о серьёзности болезни мальчика Лиза уже догадалась и сама — трудно было не догадаться. И поняв это, Лиза ещё больше замкнулась, закрылась в своей раковине и оттуда лишь настороженно следила за всеми процедурами, которые Анна делала для её сына. Она уже не спрашивала, поправиться ли малыш, хотя этот вопрос ещё читался в её взгляде, в её осторожных движениях. Анна отворачивалась. У неё не было на него ответа. Она даже пообещать ничего не могла.

К ослабленному организму ребёнка цеплялась любая инфекция, особенно лёгочная. А антибиотиков у Анны не было. Она установила в Лизиной палате жалкое подобие карантина, входила туда только сама, да ещё пускала пару медсестер, из тех, кому безоговорочно доверяла.

— Это ещё зачем? — надзирательница, приставленная к их больнице, толстая тётка с некрасивым плоским лицом, остановила её в коридоре.

— Зачем что?

— Палату Савельевой зачем закрыли? Почему туда никого не пускаете?

— А это что, противозаконно? — взвилась Анна. — Ну-ка ткните мне в распоряжение Совета, где написано, что это запрещено.

Тётка стушевалась и даже как-то разом сдулась, утратив и половину своей важности.

«А, нечем крыть, гадина!» — злорадно подумала Анна.

— Так ну… это, — надзирательница одёрнула форменную курточку. — А что и Павлу Григорьевичу нельзя?

Анна отметила про себя, с каким пиететом та выдохнула имя Савельева.

— И Павлу Григорьевичу нельзя, — отрезала она.

Пашке Анна сообщила о карантине несколькими днями раньше, когда он, растрёпанный и злой, появился у неё в кабинете — впервые после того раза.

— Хочешь, чтобы твой сын подхватил какую-нибудь инфекцию, давай — иди. Таким темпами он у тебя и до эвтаназии не доживёт.

Пашка вспыхнул, но ничего не сказал. Вылетел из кабинета, громко хлопнув дверью.

Анна знала, что малыш в любом случае не доживёт до эвтаназии. После прекращения терапии (те жалкие процедуры, что Анна ещё умудрялась делать, уже ничего не решали) смерть ребёнка был лишь вопросом времени. Да ещё вопросом мучений. И это было самым тяжёлым.

Сколько Анна себя помнила, она всегда хотела быть врачом. Это даже не было связано со смертью матери, нет, Анна знала, что медицина — её призвание. И она не просто желала лечить людей, она хотела большего — она хотела дарить жизнь. И когда, в последний год