Джузеппе Пардо Рокес был не единственным пизанцем, которому бежать от войны помешала тревожность. Когда бомбы начали превращать в щебень целые кварталы, большинство горожан уехало. Но Пьетро, молодой человек, живший неподалеку от Рокеса, не мог даже на квартал удалиться от дома: ему не позволяла уйти агорафобия. И он остался. Перспектива погибнуть от бомбы не шла ни в какое сравнение с ужасом, который охватывал его вдали от родного порога. «Страх, вызываемый неврозом, был сильнее, чем страх перед действительными опасностями военного времени», – писал Ариети.

Пьетро пережил войну – и получил медаль за отвагу. После каждой бомбежки он кидался к руинам (находившимся в пределах квартала от его дома) и вытаскивал оставшихся под завалами людей. Так он спас несколько жизней. Получается, что помогать жертвам бомбардировок он смог только благодаря свой фобии. «Болезнь сделала его героем», – пишет Ариети.

Для страдающих от тревожности истории Рокеса и Пьетро, Билла Расселла и Флойда Паттерсона послужат воодушевляющим примером, ведь они свидетельствуют, что тревожность может быть не только «крестом», но источником героизма и даже своего рода храбрости.

С незапамятных времен [медикаменты] позволяли человеку в какой-то степени преодолеть себя и на некоторое время освобождали от внутреннего напряжения.

Олдос Хаксли, доклад в Нью-Йоркской академии наук 9 мая 1957 г.

Вино, употребленное пополам с водой, прогоняет тревогу и страх.

Гиппократ. Афоризмы (IV в. до н. э.)

В преддверии выхода моей первой книги, весной 2004 г., издатели организовали мне рекламное турне, в рамках которого предполагались выступления на федеральных каналах и на радио, встречи с читателями в книжных магазинах и лекции по всей стране. Перспектива более чем заманчивая – прорекламировать книгу, путешествовать за чужой счет, пообщаться с читателями, стать знаменитостью на час… На самом же деле словами не передать, в какой ужас я приходил при мысли об этом турне.

Куда только я в отчаянии не обращался за помощью. Сперва направился к выдающемуся гарвардскому психофармакологу, которого мне годом раньше рекомендовал мой основной психотерапевт. «У вас тревожное расстройство, – сообщил мне психофармаколог, пролистав историю болезни на первой консультации. – К счастью, оно успешно лечится. Нужно всего-навсего подобрать вам правильные препараты». На мои стандартные возражения против подсаживания на лекарства (побочные эффекты, зависимость, неуютное ощущение, что таблетки воздействуют на мое сознание и меняют меня как личность) он привел в качестве довода не менее избитую (хотя и действенную) аналогию с диабетом: «У вашей тревожности биологические, физиологические и генетические корни, это клиническое заболевание, такое же, как диабет. Будь вы диабетиком, разве стали бы сомневаться, стоит ли принимать инсулин? Или сочли бы свой диабет слабостью духа?» Эта беседа на протяжении долгих лет неоднократно повторялась у меня в разных вариациях с разными психиатрами. Я отказывался от очередного последнего слова фармацевтики, видя в сопротивлении некоторую доблесть, а в сдаче на милость лекарств – слабохарактерность, считая свою тревожность неотъемлемой частью себя, а страдание – своим «крестом». В конце концов тревога обострялась настолько, что я готов был на что угодно, в том числе и на медикаментозное лечение. Так было и в этот раз. Я капитулировал и ввиду неумолимо надвигающегося турне возобновил курс бензодиазепинов (ксанакс днем, клонопин ночью) и увеличил дозировку селексы, антидепрессанта из группы СИОЗС, который и так принимал.

Однако меня, даже накачанного лекарствами под завязку, все равно переполнял ужас перед маячившим на горизонте турне, и я отправился к молодой, но уже зарекомендовавшей себя выпускнице Стэнфорда, специалистке по когнитивно-поведенческой терапии (КПТ). «В первую очередь, – сказала она, – необходимо снять вас с препаратов». Несколько сеансов спустя она предложила забрать у меня ксанакс и запереть в ящике своего стола. Открыв ящик, она показала мне пузырьки с таблетками, оставленные на хранение другими пациентами, и даже достала один и потрясла для убедительности. Лекарства, заявила она, – это костыль, не дающий мне по-настоящему прочувствовать, а значит, и побороть тревожность. Не испытывая подлинного, не смягченного лекарствами воздействия тревожности, я никогда не научусь справляться с ней самостоятельно.

Я понимал, что психолог права. Экспозиционная терапия строится на том, чтобы полностью прочувствовать тревожность, а это весьма затруднительно, когда принимаешь притупляющие ее медикаменты. Однако в преддверии турне я как раз боялся, что не смогу с ней справиться.

Я вернулся к гарвардскому психофармакологу (назовем его доктор Гарвард) и пересказал ему план действий, предлагаемый стэнфордской специалисткой (пусть будет доктор Стэнфорд).

– Дело ваше, – сказал он. – Можете попробовать отказаться от лекарств. Но тревожность у вас, судя по всему, слишком прочно завязана на физиологию, раз вспыхивает от малейшего стресса. А биологическую реакцию можно сдержать лишь медикаментами. И очень может быть, что тревожность у вас настолько острая, что поведенческая терапия начнет действовать лишь тогда, когда мы снимем лекарствами физические симптомы.

– А если я пристращусь к ксанаксу и не слезу с него до конца жизни? – спросил я. От бензодиазепинов, как известно, развивается зависимость. Резкая отмена может вызвать жуткие побочные эффекты.

– И что в этом плохого? – возразил доктор. – У меня вечером будет пациентка, которая принимает ксанакс уже 20 лет. Без него бы не выжила.

На следующем сеансе у доктора Стэнфорд я сообщил, что боюсь отказываться от ксанакса, и поделился доводами доктора Гарварда. Она посмотрела на меня как на предателя. На секунду мне показалось, что она расплачется. После это я перестал рассказывать ей о визитах к доктору Гарварду и встречался с ним чуть ли не тайком.

Доктор Стэнфорд была симпатичнее и приятнее в общении, чем доктор Гарвард, она пыталась докопаться до причин моей тревожности и видела во мне человека. Для доктора Гарварда я, кажется, был просто диагнозом (тревожность), к которому применяется шаблонное лечение – таблетки. Однажды я прочитал в газете, что его позвали лечить затосковавшую гориллу в местном зоопарке. Что он назначил горилле? Селексу, тот же самый антидепрессант из группы СИОЗС, что и мне.

Не знаю, помогло ли лекарство горилле. Вроде бы да{175}. Нужны ли после этого еще доказательства, что подход доктора Гарварда был сугубо биологическим? Наполнение (а значит, и суть) любого психического расстройства значит для него меньше, чем сам факт болезни: расстройство, не важно, у человека или у другого примата, – это медико-биологический сбой, который нужно исправлять лекарствами.