– Я ошибался! – раздраженно шептал Дмитрий. – Сюда и въехать – мука! Второй час багаж смотрят!

Таможенная процедура в самом деле была нудная. Каждый сундук и каждую коробку запечатали и унесли, а перед тем еще велели отдельно выложить книги, и их обмотали шнурами, навесили свинцовые пломбы с двухглавым орлом, будто заковали в кандалы опасных преступников.

Вернулся таможенный. Рожа хмурая, слова еле цедит.

– Коли вы, сударь, русский дворянин, должны иметь какой-нибудь чин, а у вас тут ничего не прописано. Служить изволили?

Ларцев ответил.

– Ну так и надо было вот здесь написать «кавалерии поручик в отставке», а у вас прочерк. Теперь сызнова всё переписывайте!

Чиновник кинул бумаги на стойку. Дмитрий вспыхнул. Он редко выходил из себя, но если уж взорвется, потом не уймешь.

– Поди-ка, принеси шаль, я замерзла, – сказала ему Александра.

И когда сердито пыхтящий супруг удалился, поспособствовала успешному завершению пограничной процедуры посредством золотого барашка. Даже и книги вернули, хотя вначале грозились, что цензура их продержит не менее двух суток. А кроме того чиновник еще научил, где и как выправить подорожную до Москвы: дал адресок, имя и пароль («от Семена Парфеновича»).

– Повесили бы на видном месте, под портретом своего царя, вывеску, что пересечение границы – услуга платная, и всем было бы легче, – ворчал потом Ларцев. – А то пыжатся, чванятся, грубят, а самим бы только карман набить…

Портрет царя в таможне был повязан траурной лентой. Приплыв в Лондон, супруги узнали, что русский император скончался, и Александра даже поплакала, потому что в детстве своего августейшего тезку очень любила. И вообще: сколько себя помнила, столько он и царствовал. Должно быть, портретов нового государя для казенных присутствий еще не понаделали, потому на таможне пока и висел покойник.

Муж, нежелатель добра отечеству, каркал:

– Будет еще хуже. Я Константина, мопса безносого, по армии помню. Хам и дурак.

Он и по дороге в гостиницу, глядя на вполне пристойные каменные дома, всё находил, к чему придраться. И прохожие-де хмуры, и одеты плохо, хоть вроде праздничный день – 25 декабря, рождество.

– Совсем ты обамериканился, – сказала ему Александра. – Россия же отстает на 12 дней, тут пока только тринадцатое.

Но супруг и тут нашел, к чему прицепиться.

– Не на двенадцать дней она отстает, а на двенадцать десятилетий! Там, – он показал в западную сторону, – воссияло Просвещение, отгремели революции, пришли свободы, свершились индустриальные перевороты! А тут всё то же извечное болото!

Жена и слушать перестала. Она об отвлеченных материях не думала. Прикидывала, как побыстрее устроить дальнейшую дорогу.

Нынче же добыть удобный возок – это непременно. Потом зайти в полицейскую часть по указанному адресу, заплатить там за скорость «красненькую». Завтра с утра купить провизии в дорогу. И обязательно меховую полость, укутываться. Хорошо бы во второй половине дня уже и отправиться. По тракту до Москвы всего три дня санного ходу – если не скупиться на станциях. А от Москвы до Вымиралова уже рукой подать. Не было бы только в дороге снежной бури.

В городе-то снегу лежало немного. Копыта извозчичьей лошаденки постукивали немерно – то тихо, по грязно-белому, то звонко, по грязно-серому, полозья противно скрипели по булыжникам.

Ехали на Михайловскую, в «Hotel de Russie», который, по уверению приобретенного в Лондоне путеводителя, являлся самой приличной из петербургских гостиниц.

Должно быть, другие были совсем неприличны, потому что трехкомнатным нумером Александра осталась решительно недовольна. Мебель золоченая, но неудобная: кресла жестки, дверцы в шкафах скрипучи, из окон сквозняк. Особенно нехороша путешественнице показалась постель. Понюхав белье и уловив клопиный запах, миссис Ларцева велела прислуге эту дрянь немедленно убрать. Присыпала матрац гигиеническим порошком, достала из багажа собственные простыни, отменно гладкие и полезные для кожи. Путешествовали Ларцевы без прислуги. Александра придерживалась убеждения, что всякий человек, ежели он не инвалид, должен обслуживать себя сам.

Пока она устраивала краткосрочное обиталище, муж отправил записки двум старинным армейским приятелям, с которыми в Америке не прекращал корреспонденции.

– Я тоже хочу выбирать экипаж! – воскликнул он, когда жена засобиралась на Каретный Двор, но был отвергнут.

– Знаю я, как с тобой покупать. Ты соглашаешься на первую же цену. Нет уж. Сиди тут. Иначе придет кто-нибудь из твоих знакомцев, а тебя нету. И сначала мне еще идти за дорожным документом. Ты хочешь со мной в полицию?

– Нет, – ответил муж и остался.

Обмен «красненькой» на подорожную свершился быстро, зато на торге Александра пробыла долгонько. Осмотрела все крытые сани, пощупала крепежи, проверила упряжь, на нескольких санях велела себя покатать. Выбрала возок неказистый, но легкий, изнутри для тепла обитый медвежьим мехом. С часок порядилась за цену и сбила ее на треть – этому искусству в свое время научилась у бабушки.

Нисколько не утомленная, а наоборот, очень довольная, вернулась в гостиницу уже далеко в сумерках. Зимний день в северном городе был куцый.

У мужа был гость. Один из его армейских сослуживцев, Мишель Бобрищев, оказался дома и незамедлительно явился обнять друга. Когда вошла Александра, объятья еще продолжались, перемежаемые возгласами, смехом, а с Дмитриевой стороны даже слезами – Ларцев был чувствителен.

Бобрищев называл его «Деметрусом», Митя именовал старого товарища собачьей кличкой «Бобик». Возможно, в юности она была и кстати, но применительно к уверенному майору в косых бачках и изрядных усах звучала странно. Бобрищев был остроглаз, речист и, кажется, очень неглуп, однако Александра сразу прониклась к нему несимпатией. Много позже она поймет, что это было предостережение чуткого сердца, но в тот момент у неприязни имелась вполне немистическая причина. Александа протянула новому знакомому руку для пожатия, а он склонился, щекотнул запястье губами и фальшивым галантным голосом, будто идиотке, програссировал:

– Je suis totalement r-r-ravi, madame…[3]

И потом тоже всякий раз, когда разговор поворачивал на что-нибудь серьезное, извинялся перед дамой за «скучную тему» и переключался на пустяки. Одним словом, чистейший образчик досадного подвида masculinus vulgaris.

Из-за этого беседа двигалась как бы скачкáми.

Мужчины заспорили, какое крепостничество хуже, русское или американское. Мишель утверждал, что отечественное гаже, ибо торгуют себе подобными, такими же белыми человеками, можно сказать братьями и сестрами. Митя явил себя в необычной роли – бранил Америку: в России хоть запрещено семьи поврозь продавать, а у плантаторов это запросто.