Я сам видал, как бывало, народ двигался на кладбище к великой утрене. Богатые — в собственных экипажах на чудных рысаках, кто — на наемных, а пешего народа, как песку, и не сочтешь! Это была удивительная, яркая, своеобразная картина. В ней было что-то таинственное вследствие гнета, тяготевшего, как тогда говорили, над «раскольниками».

Представьте, что творилось на кладбище в эту ночь при таком наплыве народа!..

Хорошо жилось тогда старообрядческому миру. Но вдруг грянул и на них гром, да такой, что весь старообрядческий мир по рогожскому согласию охнул и застонал.

Вернемся несколько назад. Старообрядцы с момента отделения от господствующей церкви до учреждения Белокриницкой митрополии в Австрии не имели своего священства, а пользовались нашими священниками, сманивая из бедных приходов деньгами и независимым положением. Многие «отцы» соблазнялись, убегали к ним и катались как сыр в масле. В числе таких сманенных на Рогожском кладбище находились два попа. Один из них, Иван Матвеевич, был человек очень скромный и безличный. Другой… Ну, этот другой был Петр Ермилович! Для старообрядцев этим сказано все, а для непосвященных скажу о нем два-три слова.

Он убежал от церковников к старообрядцам, сманенный ими, и, будучи самодуром или сделавшись таковым у старообрядцев, так как сознавал свою силу для древлепрепрославленных, после смерти Ивана Матвеевича стал куражиться над своими духовными детьми и доходил до страшного самодурства: он однажды разом обвенчал двадцать четыре свадьбы, обводя их всех вокруг аналоя. Пока свадьбы съезжались, он сидел у себя в квартире, выпивал и не шел венчать, несмотря ни на какие уговоры. От него терпели все, ибо он был последний «разрешенный» поп. Дело в том, что беглые попы не преследовались властью и жили безбоязненно, но вдруг вышел закон, что те попы, какие есть в данный момент у старообрядцев, пусть и остаются таковы до своей смерти, но вновь сманивать воспрещалось под угрозой преследования как самих попов, так и сманивателей. Старообрядцы приуныли и пускались на хитрость; так, где-нибудь в Туле после умершего попа Алексея под его именем действовал другой поп. Это, конечно, можно было сделать в Туле с каким-нибудь мало кому ведомым Алексеем, но в Москве с Петром Ермиловичем проделать этого было нельзя, — уж очень он был популярен, и все его хорошо знали в лицо. Он отлично понимал, какая он сила, и доходил до безумной дерзости. Рассказывают, что на вопрос знаменитого московского митрополита Филарета: «Зачем ты бежал и изменил господствующей церкви?» — он отвечал: «Я не хуже тебя живу, владыко, и власть моя не меньше твоей». Старообрядцы боялись, как бы их единственный и последний поп не ушел обратно к церковникам, чем он постоянно им грозил, и ублажали его, чем могли. Всей своей фигурой он походил более на мужика, готового всякого схватить за глотку. Он был, помнится, рыжеволосый, с красным, далеко не симпатичным лицом. Перед смертью он все-таки поддался увещаниям Филарета и перешел в единоверие,* где и умер в нищете, так как старообрядцы его оставили и ругали на всех перекрестках, а в единоверии в нем, как в попе, не нуждались — там были свои попы, поставленные и утвержденные законной властью.

Когда Петр Ермилович умер и на Рогожском кладбище не стало попа, тогда пришла ужасная весть — запечатать все алтари.* Этот удар грома был так силен, что раскатился по всей Руси, отгрянул во всех отдаленных уголках старообрядческого мира и прокатился по всему стойкому Заволжью. Алтари были запечатаны, и храмы превратились в простые часовни. Толстый шнур был пропущен сквозь стены иконостаса и царские и северные двери, и огромные печати лежали на нем. В 1883 году мне показали через резные царские двери, отдернув несколько завесу, внутренность алтаря. Все там стояло, покачнувшись, все было покрыто густой пылью…

На кладбище случилось одно обстоятельство, наделавшее немало шума на всю Москву. Некий мещанин Семенов под видом жандармского офицера с жандармами и понятыми явился однажды ночью на кладбище для обыска, якобы на кладбище есть фальшивые, гуслицкие деньги.* Напуганные обысками, кладбищенцы растерялись и отперли свои сундуки. Забрав с лишком пятьдесят тысяч рублей, Семенов составил акт и спокойно удалился с деньгами, но потом попался и был судим. С кладбища не рвал только ленивый, а придраться могли каждую минуту, и все живущие там были в постоянной тревоге.

Тогда же на кладбище проживала замечательная личность, некто «мать Пульхерия». Это был крепкий столп древлего благочестия, и Пульхерия пользовалась громадным почетом; даже дерзкий самодур Петр Ермилович смирялся перед нею. Она пользовалась большою честью: московский митрополит Филарет оказывал ей самое глубокое уважение.

Когда умерла Пульхерия, стойкость старообрядчества как будто пошатнулась — вошли в жизнь многие новшества, стали носить «немецкое» платье, ездить в театр, появились дорогие рояли в домах и приглашались учителя танцев. Одним словом, все как-то разом навалилось на старую Русь и стало ее затирать и отодвигать все дальше и дальше.

Увеселения

В Москве, кроме театров, были клубы со спектаклями и музыкально-литературными вечерами, рестораны с оркестрами, трактиры с песенниками и музыкой, скачки, бега и простонародные увеселения у монастырей в дни их храмовых праздников, а также и игры: орлянка, бабки и хороводы. Кроме императорских театров, которых было два — Большой и Малый, были и частные, таковые: «Немчиновский», на углу Поварской и Мерзляковского переулка, в доме Немчинова, и «Секретаревский» на Кисловке, в доме Секретарева. Оба эти театра были очень маленькие, но чистенькие, симпатичные, особенно «Секретаревский». Его очень любила молодежь, звала его «Секретаревка» и усердно посещала его. Играли в нем любители и играли старательно. После спектакля устраивались танцы, и тут заводились любовные интрижки; эти-то последние и служили более всего приманкой. Эти игрушечные по размерам театры были очень популярны в Москве, и день спектакля в «Секретаревке» был чуть ли не праздничным днем. В обоих театрах была какая-то простота; между молодежью было что-то дружеское, к чему располагал этот уютный уголок.

Кроме этих театров, спектакли бывали в Артистическом кружке, о котором я уже говорил, и в Немецком клубе. В последнем, кроме любителей, играли и оставшиеся не у дел провинциальные актеры. Музыкальные вечера бывали в Купеческом, Приказчичьем клубах и «Славянском базаре». В Купеческом клубе играл оркестр «Конкордия», образовавшийся из оркестра умершего Максимилиана Сакса. Потом этот оркестр перешел к весьма популярному в Москве музыканту Степану Яковлевичу Рябову.* Оркестр этот был в