Итак, Ален предоставил Флажку поступать как ему было угодно и продолжал плыть наперерез к своей цели, куда он надеялся добраться одновременно с лодкой.

Но, едва лишь проделав триста-четыреста саженей, охотник почувствовал, что он сбился с курса: его относило вправо, в то время как он должен был плыть влево.

Он попал в течение, и оно увлекало его за собой!

Молодой человек пытался бороться с ним, но все его усилия были тщетны: он не в состоянии был сдвинуться с места.

Ален попробовал нырнуть; ему было известно, что иногда подобные течения проходят на небольшой глубине, но под водой, как и на поверхности, он почувствовал себя во власти неодолимой стихии.

Монпле стал кричать и звать на помощь, но, как и на скале, только рокот волн откликался на его зов.

Сделав мощный рывок, он приподнял над водой верхнюю часть своего туловища до пояса.

Ален хотел оглядеться, но, к несчастью, уже стемнело, и его глаза видели в окружающем мраке не дальше, чем на двадцать шагов.

Человек был бессилен в борьбе со стихией; в то же время мысль о том, что он бросил бедного ребенка, приводила его в отчаяние. Ален все время думал о мальчике. Когда какой-нибудь вал, более высокий, чем другие, приподнимал пловца и с шумом разбивался о его грудь, ему казалось, что он видит маленькую фигурку Жана Мари, ставшую игрушкой волн; молодой охотник представлял себе, как мальчик цепляется за скалу, а обступившая его вода все поднимается и поднимается, спокойная, но столь же угрожающая, столь же неумолимая в своем спокойствии, как и в ярости. Когда какая-нибудь запоздалая чайка проносилась над головой Монпле, спеша вернуться в свое гнездо, ему чудился в крике птицы голос того, кого он назвал своим сыном, — очевидно, это означало, что мальчик уже отдал Создателю душу; тогда у Алена начинала кружиться голова, и, невзирая на сильный холод, пот струился по его лицу.

Он был вынужден нырять, чтобы смыть этот пот с лица.

Между тем течение продолжало столь стремительно нести пловца, что ему не приходилось прикладывать каких-либо усилий, чтобы удержаться на воде.

Наконец его закрутило и несколько раз перевернуло, после чего он почувствовал, что ничто больше не стесняет его движений.

Течение прекратилось.

Ален попытался понять, в каком направлении следует плыть, но его окружал непроглядный мрак: не было видно ни луны, ни звезд — ничего, кроме фосфоресцирующих волн.

Он затерялся в необъятной водной пустыне!

Флажок по-прежнему держался в нескольких шагах от хозяина; время от времени он оглашал воздух жалобным воем, как бы моля о помощи.

Ален поплыл наугад, полагаясь на Провидение.

Он плыл без остановки почти полтора часа.

Затем его силы иссякли, движения стали неуверенными, и ему трудно стало преодолевать волны — они захлестывали пловца, перекатывались у него над головой.

Молодому охотнику показалось, что вой Флажка сделался еще более скорбным.

Мало-помалу он почувствовал, что вся его кровь прихлынула к голове и в ушах стоит непрерывный приглушенный шум. Калейдоскоп событий прошлого с его живыми бесчисленными образами замелькал перед глазами Алена; он заново переживал то, что когда-то видел, делал и говорил. В то же время видения его детских игр под сенью тенистого сада, окружавшего Хрюшатник, перемежались со сценами парижской жизни с ее забавами, шумными застольями, двумя дуэлями, а также любовью к Лизе, унылым затворничеством в Шалаше и походами через болото. Перед мысленным взором молодого человека проносилось множество лиц, в том числе постные физиономии его наставников из Сен-Ло и спокойный кроткий лик старого Монпле; он слышал ржание отцовской лошадки, с которым она всегда возвращалась на ферму после долгой поездки. В глубине картины виднелись веселые подружки, оставленные Монпле в Париже; несмотря на немалое число этих красоток, их образы были отчетливыми, и все они одновременно всплывали в памяти умирающего.

Силы пловца все убывали, шум в ушах все усиливался, но видения исчезли. Внезапно черная пелена, стоявшая перед глазами Алена, сменилась лазурным цветом; на этом лазурном фоне вдали показалась лучезарная фигура; она стала расти и приближаться к охотнику. Вскоре женщина оказалась довольно близко от Алена, и он узнал в ней Жанну Мари: она сидела на той самой скале, где он оставил ее сына.

Мальчик стоял рядом с матерью, прислонившись к ее груди; и он и она были увенчаны сияющим ореолом; Монпле не мог разглядеть лица ребенка, но видел лицо женщины; она смотрела на сына с улыбкой, в которой сквозила невыразимая грусть.

Внезапно туманное облако, скрывавшее Жана Мари, развеялось, и перед Аленом предстало лицо мальчика; оно было такое бледное, что охотнику стало ясно: ребенок мертв.

При этой мысли бред несчастного усилился.

Ему показалось, что скала, которую он видит, находится всего лишь в нескольких саженях от него. Ален из последних сил попытался до нее добраться; он почувствовал, как его пальцы наткнулись на гранитное основание пьедестала, на вершина которого застыли сияющие фигуры; он. вцепился в скалу с неистовой энергией, возрастающей во время агонии, и лишился чувств.

В предчувствии смерти он услышал с тоской заунывный вой над своей головой.

То был жалобный плач собаки, в свою очередь прощавшейся с миром.

Каждый Божий день боцман Энен, по своему обыкновению, курил по утрам трубку, сидя на деревянной скамье, расположенной у садовой ограды.

На следующий день после вышеописанных событий моряк, как всегда в привычное время сидел на своей любимой скамье и дымил трубкой.

В нескольких шагах от него Луизон распутывала удочки и выправляла крючки.

Немного дальше старшие из сыновей, вытащив старую лодку на берег, конопатили ее рассохшуюся обшивку.

Лицо моряка было более суровым и серьезным, чем обычно; озабоченность, с которой Энен выпускал изо рта густые клубы дыма, не была для него характерной: как правило, он предавался этой любезной сердцу забаве с наслаждением, размеренно и безмятежно; время от времени боцман, состарившийся среди волн и едва ли не боготворивший стихию, а также не понимавший, как люди могут жить вдали от морских берегов, поглядывал на море с сердитым и укоризненным выражением лица.

Затем он погружался в столь глубокие размышления, что, казалось, вывести из этого состояния его могут лишь события чрезвычайной важности.

В тот час, когда восходящее солнце, отделившись от туманной линии горизонта, окрашивало море в багрянец и золотило стены домов, в рыбацкой деревне царило сильное смятение.

Все здешние жители, уже трудившиеся на берегу, бросали работу и бежали в сторону церкви, откуда доносился глухой гомон людских голосов.