Смотреть больше было не на что и нечего. Мавр сделал свое дело. Мы осторожно, стараясь себя ничем не обнаружить, покинули уютную полянку и, разместившись в ландо и сделав небольшой крюк через ржаное поле, выехали на тракт. Тут же избавились от маскировки и уже через пару минут следовали по той же самой дороге, по которой только что мчался отряд лейтенанта Туска.

– Ваше благородие, – сказал Тимофей, изобразив что-то подобно строевой стойке «смирно» (естественно, насколько смог, половиною тела, на облучке), – поляки затевают что-то недоброе, они грызутся промеж собой, как волки с собаками. Смотрите, на коней наших поглядывают.

Между тем инкассаторы настойчиво требовали у польского офицера спешить егерей и освободившихся коней запрячь в карету. Лейтенант противился, ведь на его отряде лежала охрана, и осуществлять ее он должен был во всеоружии, кивая в сторону союзников. Пара французских кирасир расставаться со своими средствами передвижения, естественно, не собирались, и ни у кого не возникало даже толики сомнений, чью сторону они поддерживали.

– Спокойно, Тимофей, – сказал я. – Курки на тромблонах взведи и приготовься. Твои те, что слева от кареты. Они оттаскивают туши и сейчас стоят кучно.

– Я по центру троих возьму, – невозмутимо произнес Полушкин.

– Точно справитесь, поручик?

– Не сомневайтесь. Кучер и два мушкетера без лат. А вот справа кирасиры, и я не смогу гарантировать, что уложу их без проблем из короткого ствола.

– Тогда мои кирасиры. Подъезжаем и валим всех.

– Что, простите? – переспросил Полушкин.

– Всех в расход, Иван Иванович. Тимофей, забираешь левее, за пять аршин до побитых лошадей слегка попридержи.

– Погодите, – Полушкин настороженно куда-то всмотрелся, – там, за каретой, шагах в двадцати еще пятеро. Нет, вроде двое троих ведут.

– Так не о чем и горевать, – сказал я, подтягивая карабин, – покуда у русского солдата есть чарка в голове, табак в кармане и ружье в руках, – ему нечего бояться. Правильно, Тимофей? Иван Иванович? – и увидев его кивок, крикнул: – Пошел!

Выстрелы слились с ржанием лошадей и криками. Карабин лягался прикладом, но упрямо радовал точными попаданиями. Кирасиры? Забудьте о них. Навылет! Что ж, пойманным парням Збышека и их конвою я поставлю по свече. Одни сами знали, что может последовать в случае их неудачи, а у военных работа такая – умирать при исполнении. Кстати, отдадим им должное, двое конвоиров, как только возобновилась стрельба, тут же прикололи штыками пленных и даже успели выстрелить в ответ, и раз Полушкин с Тимофеем живы, то считай, зря спалили порох. В этот момент лошадь возле валявшегося на траве польского офицера всхрапнула и потянулась головой в его сторону.

– Внимание! – крикнул я. – Здесь живой.

* * *

Туск получил пулю один из первых, и не то чтобы он впал в забытье от раны в плечо – нет. Адреналин, полученный от недавнего боя, еще исправно работал. Безусловно, ему стало больно, и все прелести, связанные с дыркой от свинцовой пилюли, он получил в полной мере. Вот только жесткое приземление затылочной частью головы сыграло роль своеобразной анестезии, отсрочив страдальческий уход в царство Аида на пару минут. И сейчас лейтенант цеплялся за свою жизнь всеми своими силами. Ему даже на мгновение показалось, что ему на выручку поспешили какие-то люди: ухоженные и прилично одетые, явно не бандиты мерзавца и дезертира Збышека.

«Судя по цвету мундира, пятый полк, – расслышал Францишек русскую речь. – Ты кто такой некрасивый? А? Молчишь? Спи спокойно, лейтенант, ты свой долг выполнил».

Что-то острое пронзило грудь, скользнуло по ребру, и сердце разорвалось. Умиравший мозг, жесточайшим образом преданный вероломной природой человеческого тела, в минуту прощания с жизнью вдруг показал последнюю картину. Словно выпавший из ослабленных рук художника ворох набросков замельтешил красками. Все плотские влечения, все зовы страсти, которые лейтенант так усердно копил всю свою жизнь в своей памяти, вдруг вырвались из оков и хлынули наружу бешеным потоком, не желая умирать вместе с остывающим телом, не вкусив еще раз удовлетворения.

* * *

Извлеченный из повозки сундук был необычайно тяжел, я даже грешным делом подумал о свинцовых стенках, но к моей, да и всеобщей радости нашей компании, под крышкой деревянного сейфа из развязанных мешочков заблестели новенькие дукаты. Конечно, золото было не во всех. Большую часть объема занимали серебряные талеры и медные гроши, но даже навскидку семь пудов богатства исчислялись тысячами рублей.

– Бог все видит, – нарочито произнес Полушкин. – Помните те четыреста рублей, отданные секретарю губернатора? Это награда за честность.

– Иван Иванович, я как посмотрю, небесная канцелярия вам и проценты насчитала.

Мы все засмеялись.

Вскоре, когда вся карета была перевернута чуть ли не вверх дном, обнаружились и бумажные упаковки с фальшивыми ассигнациями, пристроенные в багажном отделении в опломбированных непромокаемых кожаных чемоданах. Грамотное прикрытие, ничего не скажешь. Законная перевозка денежных средств, и никакого криминала со стороны Первой империи.

– Что изволите делать со всем этим? – указывая на чемоданы, спросил Полушкин.

– Пока не знаю, Иван Иванович, – ответил я. – По-хорошему, спалить бы их к чертовой матери и забыть, что вообще здесь были. Однако влезли мы в очень серьезные дела и людей, видевших нас, довольно много. Всем рот не закроешь, а значит, придется везти ассигнации домой и сдавать в казначейство.

– Я тоже так мыслю, – сказал Полушкин.

– Одно меня беспокоит, Иван Иванович, – с грустью в голосе произнес я, – как бы сданные нами бумажки не обрели вторую жизнь в нечестных руках.

– Есть подозрения?

– В нашу скудную эпоху, не способную породить ничего сопоставимого с величайшими мифами древности, самым действенным остается соблазн золотым тельцом. Мидасов, как говорится, много – жаль, Дионис всего один.

– А если ассигнации испортить?

– Хмм… Хорошая идея. На каждую поставить штамп: «Не является платежным средством» или еще что-нибудь. Ладно, после поговорим. А пока за работу. Все должно выглядеть так, словно грабители одержали победу. То есть ничего ценного остаться не должно и тело Збышека с собой.

– Тимофей, – крикнул Полушкин, – складывай трофеи в тюки. Я подсоблю.

Перегруженное ландо стало напоминать деревенскую телегу, опаздывающую на ярмарку. Вроде упаковали все аккуратно, но с каждым поворотом или ямкой на дороге у меня возникало опасение, что вот-вот все посыплется или не дай бог не выдержат рессоры. Снова, как по дороге из Тулы, за экипажем плелись лошади, с разницей лишь в том, что в этот раз мы никак не желали встретить ни одной живой души.

Трактир по дороге к Бресту имел несколько приятных для глаз, тела и желудка особенностей, отчего пользовался популярностью не только у путешественников и торговцев зерном, а еще и у дворян. Он не был оплотом сельской тишины и невинности, однако своим внешним видом и крепкими стенами наводил на здравые и полезные мысли о безопасности, порядке и надежности. Впрочем, все кому надо, были осведомлены, что трактир, больше похожий на гостиницу, принадлежит известной в Польше фамилии, а именно Сапегам. А у тех все доходные заведения всегда содержались в полном порядке. В дорогой гостевой комнате лежала медвежья шкура, имелась широкая деревянная кровать, напрочь лишенная целомудренного вида, с толстым матрацем и взбитыми подушками. Темно-зеленые с вышивкой и кисеей занавески на окнах, туалетный столик и два кресла с вешалкой для шляп у двери. Соседние апартаменты если и были чуточку скромнее, то не намного. Прочие, как и эта комната, содержались в строгой опрятности молоденькой и невероятно стройной служанкой Маришкой, какие родятся на свет только на севере Польши, в краю Больших Мазурских озер, где нимфы соперничают своим станом с вытянутыми ввысь соснами, отражающимися в зеркальной глади девственно чистой воды. Эта красивая, с выразительными карими глазами деревенская девушка, выросшая на берегу Снярдвы, медлительно и величаво, как Наяда, ходила от комнаты к комнате, тихонько постукивая в двери и созывая к завтраку. Помимо того, что своим медовым видом она радовала мужскую аудиторию постояльцев, она же чистила и убирала весь этаж, подавала полдники, обеды, ужины, мыла посуду, крахмалила белье и молилась, каждый раз проходя возле распятия на стене.