— Ну?

— Не знаете?! — ликовал Турок. — А потому и не знаете, что не знаете его полного имени. Его полное имя – слушайте какое! Его полное имя: ПРИДУРОК-КОЗЕЛ-ЗАСРАНЕЦ… Как ты там еще сказал, Цыган?

— Кусок дерьма…

— Во!.. ПРИДУРОК-КОЗЕЛ-ЗАСРАНЕЦ… КУСОК СОБАЧЬЕГО ДЕРЬМА, ГУСЫНЬКА…. Но это еще не полностью. А полностью – вот как: ПРИДУРОК-КОЗЕЛ-ЗАСРАНЕЦ, КУСОК СОБАЧЬЕГО ДЕРЬМА, ГУСЫНЬКА ДИДИ, КОТОРОМУ Я НЫНЧЕ НОЧЬЮ ПЕРЕРЕЖУ ГОРЛО! Вот этим вот! — Он достал изо рта обломок хорошо отточенного лезвия.

Дружки его гоготнули, а Турок, уже не ухмыляясь больше, продолжал:

— Сегодня ночью – ему, а там, глядишь, когда-нибудь – и его гусачку-кюре. От Турка еще никто не уходил!.. Так что спи спокойно, засранец Диди. Хороших тебе снов. Не волнуйся, я тебе позволю маленько выспаться. До пяти утра можешь спать спокойно. Как раз ровно в пять утра у нас на гвианской каторге вели на гильотину. Гильотины тут, правда, нет, но здесь тебе и судья, и палач. — Он стукнул себя в хилую грудь. — В общем, спи – да не забывай, что я сказал, Турок слов на ветер не бросает.

С этими словами, не забыв прихватить свою газетку, он вместе с дружками удалился к окну – несмотря на теснотищу, их место так и оставалось свободным, никто не решался его занять, — там они опять уселись на газеты и поглядывали на меня всеми своими пятью веселыми недобрыми глазами, а Турок нет-нет да и, подмигивая мне, делал грязным ногтем "вжик" себе по шее, чтобы я не забывал.

Ах, Турок, Турок! Тебе-то самому и до пяти утра нынче никак не дожить. Не знаешь ты этого! Как мало человек знает наперед!

Точно так же и я, предуготовившись к смерти, ведать не ведал, что мой ангел, странный ангел мой, не то хранитель, не то убийца, уже тут, рядом, и он слышал все.

Пока что он мой хранитель и твой убийца – так что смейся, но до поры, Турок…

Надобно сказать, что покуда я, содрогаясь от страха всем нутром, слушал Турка, дверь камеры не раз открывалась и закрывалась – неутомимые пруссаки вводили все новых и новых арестантов. Меня, собственно, это уже не очень волновало. Я даже вонь перестал чувствовать. Какая разница, сколько народу будет в камере и чем в ней пахнет, если мучаться от всего этого тебе уже не долго. Каждая секунда все теснее прижимала мою почти что окончившуюся жизнь к этой роковой отметке – пять часов утра.

Вдруг за спиной у меня раздались знакомые голоса:

— Ба, Диди, и ты здесь?!

— Тебя-то за что?

Боже, Пьер с Полем! И они тут! Все же умирать, когда рядом друзья, как-то легче.

— А вы как здесь оказались? — спросил я, с трудом унимая оставленную мне Турком дрожь.

— Погоди, все расскажем, — пообещал Пьер и кивнул в сторону окна: — А это кто?

— Мы все слышали, — добавил Поль. — Он что, всерьез хочет тебя зарезать?

— Серьезнее не бывает, — вздохнул я. — Ладно, потом расскажу. Сначала давайте – что с вами, за что вас? (Вот что значит друзья рядом. Я уже, кажется, приходил в себя.) — За что это вас?

— По ошибке, — сказал Поль. — Скоро, наверно, выпустят. (Ах, большинство попавших в Ад поначалу так думает. Если бы не близость пяти часов утра, то и ваш покорный слуга думал бы так же.)

— Из-за чистильщика, — угрюмо прибавил Пьер.

Я взглянул на них с недоумением:

— Из-за Баклажана? — Такое прозвище в городе носил наш старик чистильщик обуви из-за своего носа, мясистого и от пьянства темно-сизого, как зрелый баклажан. По морде он, конечно, мог получить за то, что спьяну ругался по-черному, но чтобы пруссаки стали кого-то арестовывать за это…

— Из-за него, — кивнул Поль. — Кто-то прикончил старика в его же будке.

— Может, пруссаки и прикончили? — неуверенно предположил я, что было, конечно, глупо: никто бы из-за этого горького пьяницы в жизни на такой грех не пошел, ни пруссаки, ни тем более наши. Кроме разве что… — Когда это произошло? — спросил я.

— Да с полчаса назад, — сказал Пьер.

Нет, значит, не Турок – он со своими дружками был в это время тут.

— От прусского унтера он только по морде получил, — добавил Пьер, — очень сердитый унтер попался. Но – нет, не он. Может, штыком бы со зла и мог приколоть, а чтобы так!..

— Как? — не понял я.

— Да через пять минут сидел уже дохлый у себя в будке и спица из уха торчала.

Вот это да! Чтобы так убивали – такого у нас в городке еще не было. И главное – кого! Безобидного в сущности, нищего пьянчужку!

Я спросил:

— Ну а вы-то здесь при чем?

— Да мы, как узнали, что ты арестован, — сказал Поль, — сразу дунули в комендатуру – объяснить, что тут ошибка, что ты уважаемый в городе господин. Как раз шли мимо базара – думаем, башмаки надо бы почистить: когда башмаки сверкают, к тебе везде другое отношение. Когда к его будке подошли, Баклажан как раз в это время с прусским унтером сцепился. Ни с того ни с сего вдруг начал его крыть.

— Причем на хорошем немецком, — вставил Пьер. — Мы, конечно, ни слова не поняли…

Ну это-то ясно; а вот откуда нашему бедняге Баклажану было знать немецкий, когда он и по-французски – с горем пополам?

— Зато я немного понял, — встрял здоровый детина, типографский наборщик, взятый вместе с ними по тому же подозрению, — я же из Эльзаса. Какую-то ересь нес: что-де Мария Магдалина покарает их, пруссаков, и Христовы потомки им не простят. Еще – про какой-то орден… Чушь, в общем… От унтера по морде схлопотал, утерся да и ушел к себе в будку. Сперва потом они вошли, а за ними я пристроился – тоже хотел почистить сапоги, нынче у тещи день ангела. Выходят, стало быть, они, уже в начищенных башмаках, — наборщик кивнул на Пьера и Поля, — захожу тогда я…. Вначале думал, он уснул спьяну… Потом гляжу – не дышит, и кончик спицы у него из уха торчит… Ну, я с испугу крик поднял…

— Мы-то все еще у будки стояли, — подхватил Поль, — советовались, чтó бы там получше, когда заявимся в комендатуру, про тебя сказать… А как он во всю глотку заорал – тут сразу пруссаки и понабежали…

— Дураки они, вот что я вам скажу, — заключил наборщик. — Им лишь бы людей хватать. Мозгами вовсе шевелить не умеют и в жизнь не научатся! Когда бы это я – так чего бы мне орать? А если бы они, — снова кивнул он на моих друзей, — чего бы им, спрашивается, стоять дожидаться, пока схватят? Наверняка кто-то сзади пробрался, у него же там только брезентом занавешено. Того пострела теперь ищи-свищи… Только разве пруссаки такое уразумеют? Я-то их еще по Эльзасу знаю – у них же мякина вместо мозгов!..

Все это тем не менее было более чем странно. Откуда пьяница Баклажан мог знать немецкий? Почему вспомнил именно про Магдалину? И про потомков Иисуса… Уж мне-то было известно, что это не совсем пьяный бред. Наконец, что это за орден такой, про который он говорил? И чтобы в нашем городке убивали таким странным способом!.. Да, странные дела творились в нашем тихом Ретеле!