Чтобы сопротивляться ходу этой машины, нужна инициатива гения».

И все эти официальные церемонии были созданы при Николае Первом, который очень внимательно следил за поведением своих придворных. Как-то Анна Федоровна была приглашена на придворный вечер, явилась в точно назначенный час, тут же явился и Николай Павлович и, смотря на часы, сказал:

– По-видимому, сударыня, мы с вами единственные аккуратные люди в этом дворце!

На следующий день чиновник двора явился к каждому опоздавшему и велел расписаться за свое опоздание как признание своей вины.

Николай Павлович словно был создан быть самодержцем…

«Он обладал для того и наружностью, и необходимыми нравственными качествами, – вспоминала Анна Тютчева. – Его внушительная и величественная красота, величавая осанка, строгая правильность олимпийского профиля, властный взгляд, все, кончая его улыбкой снисходящего Юпитера, – все дышало в нем земным божеством, всемогущим повелителем, все отражало его незыблемое убеждение в своем призвании. Никогда этот человек не испытал тени сомнения в своей власти или законности ее. Он верил в нее со слепой верой фанатика, а ту безусловную покорность, которой требовал он от своего народа, он первый сам проявлял по отношению к идеалу, который считал себя призванным воплотить в своей личности, идеалу избранника Божьей власти, носителем которой он сам себя считал на земле. Его самодержавие милостью Божией было для него догматом и предметом поклонения, и он с глубоким убеждением и верой совмещал в своем лице роль кумира и великого жреца этой религии: сохранить этот догмат во всей чистоте на святой Руси, а вне ее защищать его от посягательства рационализма и либеральных стремлений века – такова была священная миссия, к которой он считал себя призванной самим Богом и ради которой он был готов ежечасно принести себя в жертву».

Под влиянием новых идей вокруг мир обновлялся, люди боролись за индивидуальную свободу и свободный индивидуализм, а Николай Первый считал эти проявления «лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть, подавить, искоренить во что бы то ни стало». «Глубоко искренний в своих убеждениях, чисто героический и великий в своей преданности тому делу, в котором он видел миссию, возложенную Провидением, можно сказать, что Николай I был Дон Кихотом самодержавия, Дон-Кихотом грозным и своенравным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинять все своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века. Вот почему этот человек, соединявший с душою великодушной и рыцарский характер редкого благородства и честности, сердце горячее и нежное и ум возвышенный и просвещенный, хотя и лишенный широты, вот почему этот человек мог быть для России в течение своего 30-летнего царствования тираном и деспотом, систематически душившим в управляемой им стране всякое проявление инициативы и жизни». Он твердо знал, что управляет не только страной, но управляет и частной жизнью народа, его мыслями, совестью, он может сделать великую нацию автоматом, которым управляет самодержец. «Отсюда в исходе его царствования всеобщее оцепенение умов, глубокая деморализация всех разрядов чиновничества, безвыходная инертность народа в целом».

Это писала дворянка, фрейлина цесаревны, а потом воспитательница их детей, но как много сходного в ее описаниях с тем, что говорили и писали «пылкие головы» революционеров-демократов. По ее мнению, бесконтрольная власть императора породила «груду колоссальных злоупотреблений», «величественное царствование рассеялось как дым», все узнали, что в армии нет хорошего вооружения, нет амуниции, лихоимство и взяточничество процветают, финансы истощены, иллюзорное величие рухнуло… Сердце императора, увидев все это, разбилось, и он умер.

Анна Тютчева называет и виновницу в этом трагическом расколе Николая Первого… Его жена, Александра Федоровна, была доброй и отзывчивой, она всегда стремилась делать добрые дела, она всегда улыбалась, у нее не было сурового и недоброжелательного жеста, она охотно отдавала свое золото, если возникала у кого-нибудь в нем надобность, но она ничего не знала о нуждах народа, которым управляет ее муж, император Николай Павлович, окруживший ее величественными и приятными удобствами для выполнения ее капризов. Она не знала, почему голодает народ, если столько пирожных кругом…

Еще один представитель высших дворянских кругов, писатель и издатель, князь Владимир Петрович Мещерский, мать которого, старшая дочь историка Карамзина, высказал о смерти Николая Павловича свое беспристрастное суждение, которое и привожу здесь для истинного представления о покойном императоре. Мещерский решительно осуждает тех, кто огульно отрицает Николая Первого и его время, – необходимо различать дурное от хорошего. Много ошибок совершено в Крымской войне, не было хорошего вооружения, не было хороших главнокомандующих, командовали князь Меншиков и князь Горчаков, не было госпиталей, не было продуктов, все это вызывало нравственное страдание императора… «А рядом с этим была другая сторона военного мира, великолепная и святая сторона, которой мы были обязаны тем, что сердца и души наши не дрогнули и дух не упал ни в ком в то время, пока умы, как я говорил, предавались унынию от неудач военной администрации. Сторона эта была – ежедневная летопись подвигов героизма в Севастополе. Мы чувствовали и понимали, что все там герои, и каждая малейшая подробность этой эпопеи, приходившая оттуда, вносила в нашу будничную жизнь что-то необыкновенно святое и облагораживающее, от самой великой картины – севастопольских моряков, с Нахимовым и Корниловым, до самой маленькой, как рассказы о подвигах арестов и публичных женщинах на бастионах. Это был какой-то героический эпос древности, который в тысячах подробностей мы переживали всеми нашими нервами и всеми нашими мыслями», – вспоминал Владимир Мещерский. А Черноморский флот и кавказский военный мир, «с его тоже чудными доблестями, духовными сокровищами, разве не был созданием Николаевский эпохи»?

Споры и разногласие о Николае Первом продолжаются до сих пор…

Положение Севастополя и Крымской армии вообще было крайне тяжелым, сопротивление союзным войскам иссякало, военные и мирные люди устали от беспрерывной канонады и разрушающих выстрелов.

Князь Горчаков в отчаянии писал Александру Второму: «Кроме Бога, помочь этому теперь ничто не может. Весь гарнизон работает почти без отдыха под выстрелами неприятельских бомб. Неутомимостью, геройским духом своим люди продолжают радовать и удивлять меня; это тем более достойно похвалы, что в последнее время они лишились огромного числа самых лучших штаб– и обер-офицеров своих».

Военный министр Долгоруков и Дмитрий Милютин читали письма и Горчакова, и ответные письма ему императора Александра, полные веры и оптимизма.

18 июня (6-го по русскому календарю) союзники начали штурм укреплений Севастополя. В рядах союзников не было согласия, один из наиболее заметных генералов, герой Альмы и Инкермана, генерал Боске, возражал против штурма, генерал Пелисье возмущался его позицией. Ему и без того приходилось все время спорить с императором Наполеоном Третьим, спорить тайно, подспудно, а тут подчиненный генерал возражает. Не очень доволен был и командующий английской армией лорд Раглан, который предполагал ожесточенное сопротивление русских защитников и гибель соотечественников. Наполеон Третий и его канцелярия прямо требовали оставить Севастополь и атаковать Симферополь и овладевать Крымом вообще, а не топтаться на одном месте вокруг Севастополя, а Пелисье очень хотелось завоевать неприступный город, который сколько ни бомби, а на следующий день укрепления снова восстановлены и готовы к сражению. Генерал Тотлебен так организовал свою работу, что у него и ночами работали.