— Это был мой последний шанс, как ты не понимаешь? Последний шанс, и меня его лишили!

Он сорвал с себя бекешу, швырнул её на пол и повалился на диван вниз лицом. Плечи его вздрагивали. Приблизившись, я понял, что Мирослав рыдает — рыдает так, как не рыдали и наши прадеды сто лет назад, ибо он вышел из тех веков, когда не скрывали чувств, не ведая вовсе о чувствительности; когда для мужчин проливать слёзы было так же естественно, как сдирать кожу с живых пленных. Лица его я совсем не видел из-за рассыпавшейся волны волос, но мне было страшно подумать о том, что я могу его увидеть.

— Мирослав, — растерявшись, проговорил я, — хватит… Я не в силах этого видеть.

— Ты ничего не в силах видеть, даже того, что у тебя перед глазами, — глухо застонал Мирослав, не поднимая головы от дивана. — Тебе кажется дикой мысль, чтобы хоть кто-то мог полюбить меня — такого, какой я есть, — неприкаянного? Меня, замаранного в крови с головы до ног, которым сама смерть брезгует? Ты не знаешь, как мне это нужно, Алистер.

— Мирослав, — взмолился я, — о любви Бога не нам судить, а если ты имеешь в виду человеческую любовь…

— Естественно!

— А я, Мирослав? Как же я?

— Не смеши меня, Алистер, — ответил он. Он всё ещё лежал, уткнувшись лицом в диван, но всхлипывал тише и реже. — Ты любишь не меня, а факт своего владения мной — то, что ты, такой благопристойный и порядочный, обладаешь экзотическим чудовищем вроде меня. Вроде профессоров, которые разводят ядовитых пауков.

Грудь у меня сдавило от обиды; превозмогая удушье, я выговорил:

— Как тебе не совестно! После всего, на что я иду ради тебя…

— Пауков тоже, бывает, кормят своей кровью, но кровными братьями их это не делает. Я в твоих глазах — такая же мерзкая тварь, на фоне которой твоя собственная респектабельность сияет ещё ярче.

Я молчал, чувствуя себя в полнейшем тупике. Он продолжал:

— Обладание мной приятно щекочет твоё самолюбие — потому, что ты считаешь меня обязанным тебе; потому, что ты водишь дружбу со мной, зная, кто я, и остаёшься при этом безгрешным и незапятнанным — всё зло на свете ты оставляешь мне.

— Ты полагаешь, что ты — отдушина для моих собственных дурных наклонностей? — тревожно спросил я. — Но я не Джекил, и ты не Хайд. Мы разные люди, из разных стран и времён, ты родился за триста лет до меня…

— Верно, — сказал Мирослав, отвернувшись лицом к спинке дивана. — Я не фройдист, чтобы утверждать, будто я — порождение твоего подсознания. В том-то и дело, что я — сам по себе, я — настоящий. Я не тень, Алистер, я не отражение; мне отрубили голову триста тридцать семь лет назад, но сердце у меня осталось то же. И этому сердцу больно, Алистер. Оно так же хочет утешения, как любое другое.

Я не в силах был пошевелиться, отрешённо глядя на его тёмно-русую макушку. Не меняя позы, он ослабил шарф на шее.

— Тебе это кажется нелепым, чудовищным? Ведь меня любили, Алистер. Ты сейчас этому не поверишь, но за меня умирали. Моя несчастная жена, когда я угодил в плен к мадьярам, думала, что я погиб, и выбросилась из окна. А ведь она знала меня как никто. Но я не прошу, чтобы за меня умирали. Я прошу, чтобы за меня помолились живые. И пусть чистоплюи не считают это кощунством.

Острая жалость к нему, поднимавшаяся во мне, была смешана с отвратительным чувством стыда; где, за что, почему? Наконец, напрягая память, я понял его причину. Несколько лет назад Моэм принёс мне черновики одного нашего общего знакомого, который переводил новеллу какого-то русского писателя, жившего во времена романтизма. Вымысел там был превосходен, а мрачные описания действительно нагоняли страх, но движущие причины событий, на мой взгляд, никуда не годились. Как сейчас помню, речь там шла о демоническом колдуне-чернокнижнике, которому священник отказался отпустить грехи, что было как-то связано с проклятием целого рода.[26]Я мог только посмеяться над таким мистическим и могущественным значением, придаваемым исповеди — убеждение, будто слово священника способно освободить от бремени тяжёлого греха, любой современный англичанин сочтёт не только диким, но и легкомысленным. Увы, как просто разносить в пух и прах книгу, написанную не тобой!

Совладав со своим оцепенением, я приблизился к Мирославу. Я поднял с пола его бекешу и, расправив её, укрыл его ноги. Он не реагировал. Я боязливо коснулся его волос.

— Мирослав… Скажи, чем я могу тебе помочь?

— Это лучше знать тебе, а не мне, — услышал я в ответ.

— Прости меня, Мирослав, — поспешно сказал я. Он медленно повернулся ко мне и сел.

— Какой же ты дурак, Алистер, — сказал он. Я остолбенело смотрел на его лицо. Я готов был увидеть что угодно, только не это.

Оно не было страшным, как я ожидал; не было искажённым от страдания. Но оно само было страданием — осунувшееся, припухшее от слёз, странно юное, почти как у подростка; если бы не усы, ему бы можно было дать в этот момент не более двадцати. Тонкие, детские полукружья бровей застыли в немом надломе; глаза были ещё влажными и блестели. «Таким он был в венгерском плену», — почему-то подумал я.

— Тебе нужно подкрепить свои силы, — решился сказать я и закатал рукав рубашки. Он резко перехватил мою руку.

— Не хочу.

— Не дури, Мирослав. Тебе сразу станет легче.

— Кто бы не дурил! — сквозь стиснутые зубы произнёс он. — Ты можешь понять, что и мне порой может быть так тошно, что не до крови?

Он перевернулся на спину и скрестил руки на груди. Он всегда засыпает мгновенно; я испытал немалое облегчение.

Укрыв его бекешей, я отошёл к окну, за которым сгущался тёмно-синий вечерний сумрак, и прижался лбом к холодному стеклу.

Господи, чем я провинился? Что и когда я сделал не так?

11 декабря 1913. Утром, когда я вошёл в кабинет, его там не было. Бекеша исчезла; стало быть, он ушёл и в доме его нет. Я на всякий случай пошёл в холл и взглянул на шляпную вешалку — его меховая шапка отсутствовала.

Пора бы мне уже привыкнуть к тому, что он приходит и уходит не спрашивая. Но — не могу. Что-то сосёт меня. Я знаю, что я не могу смириться с тем, что он — тайна, которую мне постичь не суждено.

Но ведь я — тоже тайна? Он так утверждает. Для кого? Для него или для себя? Что, если я ему кажусь таким же экзотическим чудовищем, каким он представляется мне? И пытался ли я когда-нибудь понять его в самом деле или только притворялся, что хочу этого?

12 декабря 1913. Он не пришёл сегодня. Я чувствую свою вину перед ним; чувствую, что вёл себя бестактно, что мои нравоучения были более чем неуместны — и вот сейчас, когда я так хочу помириться с ним, взглянуть в его насмешливые карие глаза, пожать его горячую, как огонь, руку, его нет. Я рассентиментальничался, кажется; дело в том, что я вдребезги пьян. Я никогда не был пьющим, а сейчас, в последние месяцы, потянуло к рюмочке. Кажется, я следую дурному примеру злосчастного Имре Микеша.