— Можно я побуду с вами? — Он смотрел с улыбкой.

— Конечно, Александр Иванович! — отозвалась Прасковья, не скрывая облегчения. — Вы не видели Елизавету Петровну?

Алексашка качнул головой.

— Сейчас будут зажигать большой костёр. Хотите, подойдём ближе?

Прасковья обратила внимание, что люди отовсюду стягиваются к огромной тёмной куче в центре поляны. В обществе Шувалова страшно ей уже не было, проснулось любопытство, и они приблизились.

— Что они делают? — заинтересовалась она, рассматривая копошащихся возле будущего костра людей, которые сидели на корточках и то ли пилили что-то, то ли тёрли.

— Добывают огонь, — пояснил Алексашка. — Главный костёр должно зажигать «живым огнём», который получился без помощи огнива.

— А зачем его зажигают? Разве через него можно прыгать? Он такой огромный…

— Нет, конечно, через Купалец не прыгают, но в старину каждый человек в селении должен был прийти к нему и постоять рядом, иначе он считался колдуном. А когда костёр догорал, люди разбирали угли и уносили домой, чтобы затопить ими печи, это приносило дому достаток, а его хозяевам здоровье на весь следующий год.

Между тем огонь разожгли, бледные язычки пламени лизнули сложенные горкой дрова и весело побежали по ним, разгораясь всё больше, так что через пару минут огромный костёр уже вовсю пылал. Пламя быстро взобралось на самый верх, туда, где на столбе находилось просмолённое колесо, обложенное сухой травой, и спустя минуту оно тоже пылало, устремляя в небо снопы искр.

— Зачем там колесо?

— Это знак солнцеворота. Такой древний оберег. Он защищает всех, кто стоит вокруг, от бед, призывает благословение бога солнца и плодородие на поля.

Прасковья слушала с интересом. Вдохновлённый её вниманием Алексашка прочёл целую лекцию о древних языческих богах Перуне, Яриле и Ладе. Прасковья была поражена.

— Откуда вам всё это известно? — не выдержала она, наконец, когда он принялся вещать про Пряху Судьбы, Макошу, которая суть Параскева Пятница, её святая.

— От нянюшки, — улыбнулся Шувалов. — Она множество древних преданий знала и нам часто рассказывала.

---------------------------

[103] Матрикул — список, перечень.

* * *

Баня давно остыла, но в ней всё ещё пахло свежими вениками с богородицкой травой и было душно. Елизавета поставила на полок свечу, и по стенам заплясали нервные отсветы пламени. Старуха сказала, что зеркало должно смотреть на луну… Она некоторое время вспоминала, с какой стороны от бани висела луна — огромная, круглая и отчего-то ярко-жёлтая, как румяный ноздреватый каравай. Наконец, установила зеркало, по обе стороны от него поставила свечи. Одна горела ровно, вторая трепетала, будто на ветру, потрескивала и чадила.

Медленно стянула сарафан, оставшись в одной нижней рубахе, сняла нательный крест, повесила на гвоздь над притолокой лицом к стене, как велела старуха, распустила волосы и встала напротив зеркала.

Тьма тут же надвинулась из углов, подступила со всех сторон, сделалась почти осязаемой. За стеной резко и громко закричал козодой, и Елизавета вздрогнула всем телом. До рези в глазах она вглядывалась в чуть мутноватое озеро амальгамы.

— Суженый мой, покажись, в зерцале отразись, ко мне воочию явись… — прошептала она, чувствуя, как шея покрывается мурашками. — Встань за спиной, под полной луной, травою степной, волною речной, плотью живой!

Она зажмурилась, и в тот же миг словно ветер прошёл по босым ногам, за спиной тихо скрипнули половицы. Цепенея от ужаса, Елизавета почувствовала сзади чьё-то присутствие и распахнула глаза. В зеркальной глубине за её плечом отражалась высокая тёмная фигура. Едва сдержав крик, Елизавета зажала ладонью рот, вглядываясь в медленно проступавшее из сумрака лицо. Первыми появились губы очень чёткой формы, про такие говорят «лук Купидона», затем тонкий прямой, с едва заметной горбинкой нос — ноздри чуть вздрагивали — и, наконец, глаза — большие чёрные, они, казалось, пылали, точно угли в костре. Лицо было строгим и холодно-прекрасным, как лик с мраморного саркофага.

Нет! Нет! Елизавета судорожно затрясла головой — не тот образ проступил в мутной пелене зеркала. Он смутно напоминал кого-то, но это был не человек, которого она ждала и жаждала увидеть. Хотела зажмуриться, но взгляд точно сковал, не давая ни шевельнуться, ни обернуться. Хотелось крикнуть — губы беззвучно раскрылись, не умея исторгнуть ни звука.

Тень из зеркала наплывала, она была такой реальной, что Елизавете показалось, будто там, за спиной, и впрямь кто-то стоит, и волосы на затылке зашевелились. Попыталась вдохнуть, но грудь сжало точно железными тисками, и она вдруг поняла, что превращается в камень. Хотела перекреститься — рука не слушалась, и Елизавета вспомнила, что сняла крест.

Оказывается, василиск — вовсе не чудовище с телом ящера и петушьей головой, а юноша, прекрасный, как Аполлон, с горящими, будто у рыси, глазами. С огненным, страстным взглядом, обжигающим, точно лава, и леденящим, будто январская вьюга. Он напоминал кого-то знакомого, но вспомнить, кого именно, отчего-то не получалось. И умирать в его взгляде оказалось не страшно, а даже сладостно, жаль только, что уже не получается вдохнуть, и жить осталось лишь несколько мгновений. Она бы целую вечность стояла так, погружаясь в кипящую смолу его очей.

На плечо легла тяжесть чьей-то руки, и, длинно вздрогнув, Елизавета потеряла сознание.

* * *

Уложив сомлевшую Елизавету в предбаннике на лавке, Алёшка бросился в людскую, но кроме старой полубезумной Ермиловны — бывшей ключницы, что доживала свой век в цесаревнином дворце приживалкой, никого не нашёл. Оно и понятно. Все ушли на праздник…

Медикуса Лестока на месте тоже не оказалось, хотя тот, будучи не то немцем, не то французом — Алёшка так и не разобрался — через костры на лугу точно не прыгал. Безуспешно пометавшись по дворцу в поисках нюхательной соли, он вернулся назад в баню, надеясь, что Елизавета уже очнулась, однако та так и лежала на лавке, простоволосая, бледная, в тонкой, почти прозрачной рубашке. Алёшка осторожно потёр ей виски, ополоснул из стоящей рядом кадушки лицо, но она даже не пошевелилась. На этом все лекарские навыки были исчерпаны, и что делать дальше, он не представлял.

Елизавета ровно дышала, в уголках губ дремала улыбка, и больной, а тем более умирающей не выглядела, и Алёшка, чуть успокоившись, решил перенести её во дворец. Расслабленное тело тащить оказалось неожиданно тяжело, голова моталась из стороны в сторону, руки цеплялись за стены, а рубаха норовила заголить и без того открытую плоть, и Алёшка старался даже не думать, какие пойдут по посаду сплетни, если, не приведи Бог, скульптурную группу «сатир, похищающий нимфу» заметит кто-то из посторонних. Кроме того, он почти не видел, куда идёт, и очень боялся