Тут Матвей не выдержал и наконец расхохотался.

– Не Никитка, так я тебя достала, – засмеялась и Рита. – Ну помоги ты мне, а? – жалобно попросила она. – Ну некогда мне с этой школой, да и вообще, посмотри ты на меня, где я, где чужие дети? Мне и своего-то много.

– Да уж своего ты по полной программе запутала. Без всякой переаттестации. Ты совсем, что ли, без ума? Зачем про пробирку ему рассказала?

– А растерялась потому что, – виновато объяснила Рита. – Родила, растет непонятно что, воспитывать надо, а как? Ну, полезла в книжки, а там написано, что не надо скрывать от ребенка, как устроена взрослая жизнь, а то у него потом будут проблемы с социализацией. Попадись ты мне лет на пять раньше, я бы...

– Ты бы меня к нему в гувернеры стала нанимать. За бешеные деньги.

– Деньги, честное слово, дам любые, – торопливо проговорила Рита. – Сколько скажешь – как с куста. Только согласись.

– В гувернеры?

– Дурачком-то не прикидывайся.

– Рита, – просительным тоном сказал Матвей, – да я и в мыслях никогда такого не держал. Если б ты меня водилой к себе позвала, я и то меньше удивился бы.

– Знаю, кем бы я тебя к себе позвала, если б... Все-все, молчу! – Она подняла руки. И тут же ее лицо стало серьезным. – Получится у тебя это, Матвей Сергеич. У тебя, конечно, много чего может получиться. Да за что ты ни возьмись, то и получится. Но это лучшее, за что ты можешь взяться. Может, даже единственное. Скажешь, нет?

Она смотрела на него совершенно Никиткиными глазами. То есть и цвет у них, конечно, был другой, и форма, но глубокое напряженное волнение было в точности то же самое.

– Не скажу, – растерянно произнес Матвей. – Я... не знаю...

– А я знаю! – воскликнула Рита. – Я точно знаю! Да только глянуть, как ты с мальцом моим возишься и как он на тебя смотрит! Никитку сразу к тебе переведу, – пообещала она. – Пусть хоть на поэта, хоть на птичку божью учится. А сама даже на порог в эту твою школу не ступлю, ни одного указания тебе не дам. Вообще меня не увидишь!

– Как торжественно. Осталось только поклясться, – улыбнулся Матвей.

– Клянусь! На... – Рита нетерпеливо огляделась в поисках чего-нибудь, подходящего для клятвы. – На рождественской звезде! – Она подошла к окну, приложила ладонь к стеклу, прямо к тому месту, которого касались лучи самой яркой звезды. – Только и ты поклянись. Что возьмешься за это и не бросишь.

– Странные у тебя фантазии, – проворчал Матвей, подходя к окну. – Ну, если тебе это так надо... – Он поднес ладонь к стеклу, помедлил секунду. Рита быстро убрала свою руку, освобождая ему место под звездными лучами. – Ладно, клянусь. – Ему было смешно и легко. Метроном в сердце молчал, а само сердце, наоборот, билось со счастливым предчувствием. И, насмешливым тоном снимая наивную патетику момента, Матвей произнес: – Клянусь рождественской звездой, что возьмусь за это. И не брошу.

– Н у Растяпочка, ну умница, ну я же тебя правда-правда люблю. Ужасно люблю! – Маруся чуть не плакала, глядя в умненькие Тяпины глаза. – Ну почему ты не хочешь вовремя вылезти, а?

– Бестолковая она, я же тебя предупреждала, – ответила вместо собачки Анжела. – Ничего у тебя с ней не получится, только время зря тратишь.

– Получится, – упрямо сказала Маруся. – Я тоже бестолковая, мы с ней два сапога пара. Просто я пока не понимаю, что ей такое сказать, чтобы она поняла...

– Ничего ей не надо говорить, – сердито бросила Анжела. – Хлыстом отстегать хорошенько, может, поймет. А не поймет, так пошла вон с манежа. Цирк – дело жесткое. Хочешь над зверюшками сюсюкать, иди вон в собачью гостиницу работать. И то вряд ли получится. Животные и силу чувствуют, и слабость.

Понятно, что в выборе между силой и слабостью Марусиной сущности в точности соответствовала слабость. Но ей все-таки казалось, что этот выбор не настолько однозначен. Хотя когда Тяпа в сто первый раз отказывалась выполнять придуманный Марусей трюк, то впору было согласиться с опытной Анжелой, а не выдумывать про жизнь то, чего в ней не бывает.

Клоунская реприза, которую Маруся придумала для себя и Тяпы, выглядела так заманчиво, что когда она – правда, без Тяпы – показала ее Сидорову, тот решительно заявил:

– Если получится у тебя, сразу на манеж выйдешь. Я не я буду, если для тебя этого не добьюсь. Зрители над тобой ртом смеяться, глазами плакать будут, а что в сердце, и сами не поймут. Я, Марусенька, таких, как ты, после покойного Лени Енгибарова не видел.

У Маруси тогда сердце замерло от счастья. Неужели ее сравнили с самим Енгибаровым?! Петр Иванович Сидоров и раньше рассказывал ей об этом знаменитом печальном клоуне, но ей и в голову не приходило, что она даже отдаленно может быть на него похожа.

«Дура набитая! – с сердитым отчаянием думала она теперь. – Развесила уши, как Тяпа! А сама только глаза таращить умеешь. Тоже как Тяпа».

Реприза, которую она так неудачно репетировала вот уже вторую неделю, вообще-то была очень проста. Она должна была начинаться в самом конце Анжелиного номера. Маруся с нелепо заколотой множеством разноцветных заколок челкой и в нелепом же мужском костюме – длинные, собирающиеся гармошкой брюки, висящий на плечах пиджак – бродила между дрессированными собачками и поочередно подзывала их к себе, пытаясь погладить. Но собачки не обращали на нее внимания. Тогда Маруся расстилала на манеже большой кусок холщовой ткани, доставала из кармана уголь и, мгновенно перепачкавшись как трубочист, рисовала на этом холсте свою собственную собаку. Собака должна была получиться смешная и нелепая, в точности Растяпа. Маруся специально тренировалась, чтобы она получилась именно такой; она с удивлением обнаружила у себя даже некоторые рисовальные способности. И вот в тот момент, когда она, всхлипывая, гладила нарисованную собачку, словно живую, из-под ткани вдруг появлялась настоящая Тяпа и прыгала Марусе на руки.

Наверное, это в самом деле могло бы выглядеть смешно и, может, даже трогательно. Но Марусе было сейчас не до того, чтобы радоваться эффектному номеру. Он просто не получался у нее, этот номер! Упрямая Тяпа ни за что не хотела ни лежать, распластавшись под холстом, ни тем более вовремя вылезать из сделанной в нем прорези. Она громко и радостно лаяла, когда Маруся должна была незаметно извлечь ее из-под пиджака и накрыть холстом, и лежала тихо, как мышь, когда, по восхитительному Марусиному замыслу, должна была прыгать к ней на руки.

Жизнь была совсем не такая, какой она казалась Марусе. Бестолковость была всего лишь бестолковостью и ничем другим, в ней не было ничего трогательного, она вызывала одно только чувство – досаду.

– Все, Дюймовочка, – сказала Анжела; с легкой руки Рины Кьярини многие цирковые называли Марусю этим прозвищем. – Собаки устали, время наше вышло. Нечего под эту бестолочь манеж занимать. А ты, чем упрямиться, лучше послушай опытного человека: дай ей пинка под зад. С ума ты, что ли, сошла? – возмущенно добавила она. – Ей такие перспективы светят – да ты знаешь, сколько народу каждый год из циркового училища выходит и устроиться толком не может? – ей репризу собственную обещают, и где, в Цирке на Цветном, а она все это какой-то глупой сучке под хвост пустить готова!