Он положил трубку, достал скомканный платок и стал вытирать пот, выступивший на лбу.

Через час по ночной деревенской улице медленной цепью шли семеро в штатском.

Толстый месяц хорошо освещал лепившиеся друг к дружке избы, под ногами хлюпала грязь.

Слева в темноте тоскливо перекликнулись две тягучие ноты, задребезжали басы, и из-за корявой ракиты выплыла одинокая гармонь.

Семеро остановились и быстро подняли правые руки.

Гармонь доплыла до середины улицы, колыхнулась и, блеснув перламутровыми кнопками, растянулась многообещающим аккордом.

В поднятых руках полыхнули быстрые огни, эхо запрыгало по спящим избам.

Гармонь рванулась вверх — к чёрному небу с толстым месяцем, но снова грохнули выстрелы — она жалобно всхлипнула и, кувыркаясь, полетела вниз, повисла на косом заборе.

Один из семерых что-то скомандовал быстрым шёпотом.

Люди в штатском подбежали ближе, прицелились и выстрелили.

Посыпались кнопки, от перламутровой панели отлетел большой кусок, сверкнул и пропал в траве. Дырявые мехи сжались в последний раз и выдохнули — мягко и беззвучно.

Монотонно грохоча, поезд пролетел длинный мост.

За окнами снова замелькал смешанный лес.

Кропотов вышел из купе в коридор, встал рядом с Тутученко. Вагон сильно качало. Сквозняк колыхал накрахмаленную занавеску. Тутученко курил, пуская дым в открытое окно.

— Сквозь леса, сквозь цепи горных кряжей дальше, дальше, дальше на восток… — рассмеялся Кропотов, разминая сигарету.

— Семьдесят стремительных пейзажей за неделю поезд пересёк, — не оборачиваясь, пробормотал Тутученко.

— Да вот уже восьмой рассвет встаёт, — Кропотов зевнул, чиркнул спичкой и, слегка подтолкнув Тутученко, кивнул на соседнее купе, — едет, едет, едет садовод…

— Та я знаю, — отмахнулся Тутученко. — Он везёт с собою на восток коммунизма маленький росток.

Садовод из седьмого купе пил чай вприкуску.

Месяц с лишним он в дороге был. По земле ходил, по рекам плыл. Где на лошади, а где пешком — шёл к заветной цели прямиком.

Он трудился от зари и до зари…

Год проходит, два проходит, три. И стоят среди полярной мглы коммунизма мощные стволы.

Кропотов побывал в тех краях дважды.

В первый раз с делегацией подмосковных ударников, во второй — через три года, против своей воли.

Впервые увиденные саженцы вызвали чувство жалости и желание помочь им. Они едва достигали роста человека, четырёхгранные стволы были тонки, мягкая, словно побеги зелёного горошка, колючая проволока робко курчавилась, шелестела на ветру.

Спустя три года картина изменилась.

Стволы раздались вширь, далеко ушли в бледное северное небо. Колючая проволока перекинулась с одного на другой и уже не шелестела, даже не звенела, а неподвижно застыла, самонатянутая донельзя.

Ночь коротка. Спят облака.

— И лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука, — прошептал лейтенант в кудрявые волосы девушки.

Она сильнее наклонила голову, искоса посмотрела на наполненные ночью окна:

— После тревог спит городок…

Лейтенант выпрямился, крепче сжал её локоть:

— Нам не хватает музыки. А когда я проходил мимо этого странного зала — явно услышал мелодию вальса и сюда заглянул на часок.

Под медленно переступающими туфлями девушки скрипнуло стекло.

— Вам показалось, — тихо проговорила она, — я здесь была одна. Без музыки. Мне надо было протереть картину, — она кивнула на пятиметровый портрет Сталина, — да вы мне не дали… Вошли и испортили рабочее настроение.

Лейтенант улыбнулся, быстро качнул её. Они закружились между разбросанных стульев.

— Хоть я с вами почти не знаком и далёко отсюда мой дом, я как будто бы снова возле дома родного… Вам не кажется это странным?

— Нет, не кажется, — девушка остановилась, чтобы не налететь на поваленную трибуну, — будем кружить?

— Петь и дружить тоже! — Он подхватил её, закружил. Длинная юбка девушки зашуршала в темноте.

Вдруг он резко остановил её, крепко прижал к себе:

— Вы знаете… я… я… совсем танцевать разучился и прошу вас, очень прошу вас меня научить.

Девушка испуганно подняла голову. Из его вздрагивающих полуоткрытых губ шло горячее дыхание. Он прижал её сильнее, и она услышала, как бьётся его сердце.

Утром лейтенант проснулся первым.

Распрямив затёкшее тело, он потянулся и свесил ноги со стульев, послуживших ему кроватью.

Голая девушка спала на поваленной трибуне, подложив под голову туго свёрнутый кумач.

Натянув галифе и китель, лейтенант надел сапоги, застегнул ремень.

Девушка заворочалась, подняла заспанное лицо:

— Куда ты?

— Утро зовёт снова в поход, — вялым голосом проговорил лейтенант, надевая фуражку, — сегодня выступаем. Заваруха — дай боже…

Он достал папиросы, закурил.

Размотав кумач, девушка прикрыла им свою наготу. По кумачу бежали узкие буквы.

— Есть…де…ло…доблести…и…и ге…ройства, — прочитал лейтенант, затягиваясь, — тебя как зовут?

— Сима.

— А меня Вадим.

Он поспешно загасил окурок, оправил китель и шагнул к двери:

— Ну, прощай. Пора мне.

— Прощай. — Девушка зябко повела плечами и долго вслушивалась в его удаляющиеся шаги.

Одевшись, она влезла на лестницу, приставленную к портрету, и провела мокрой тряпкой по глазу генералиссимуса. Глаз ожил и, сощурившись, тепло посмотрел сквозь неё.

— В далёкий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят, — говорила следователю девушка, прижимая руки к груди, — я всего лишь жена его, поймите, я не враг!

— Да я вас и не считаю врагом, — следователь вынул из розетки остро отточенный карандаш и задумчиво постучал им по столу, — вы пока свидетель. Вот и продолжайте рассказывать всё начистоту. А главное — ничего не бойтесь.

Он погасил лампу, подошёл к окну и отдёрнул плотную зелёную штору.

За окном в синей утренней дымке таял любимый город.

— Уууу! Да уже утро, — следователь потянулся, покачал красивой головой, — однако засиделись мы с вами. Утро… Посмотрите, как оно красит алым светом стены древнего Кремля.

Девушка обернулась к нему. Лицо её было бледным. Вокруг больших карих глаз лежали глубокие тени.