Еще было темно. С улицы ни звука. Лена протянула руку, взяла мобильный телефон. Половина четвертого! Никогда она еще не просыпалась в такую рань. Она закрыла глаза и натянула простыню на голову. Вспомнила Игоря, его голос, его руки и мысленно улыбнулась. Вспомнила про кафедру, про Бюро — мысленно нахмурилась. Вот тут и вспомнила про Цезаря. Сразу смертельно захотелось спать. Но чувство ответственности все-таки возобладало. Лена опять протянула руку, переустановила показания будильника на час вперед в надежде, что часа ей хватит, чтобы посмотреть в отцовских заметках хоть что-нибудь, и уже с более-менее спокойной душой снова заснула.

Блаженны влюбленные, коротающие вечерние часы у памятника «писающему летчику». Но не всем так везет в этом мире, не все под бренным небом наблюдают лунные реки и вдыхают ароматы резеды и эдельвейсов. Позабытый Леной Петр Сергеевич Рябинкин в этот вечер еще долго сидел вместе с Людмилой Васильевной на кафедре, пил чай. Потом лаборантка ушла, а он еще смотрел в темноту сквозь окна своего кабинета и размышлял. Размышлял о многом. О том, что завтра наконец начнется та его деятельность, о которой он раньше много думал, которой желал — и никакая, даже самая крошечная мысль с примесью малодушия не посетила его в этих размышлениях. Рябинкин был уверен в правильности выбранного пути. Смущали его только слова Людмилы Васильевны о Лене:

— Зря вы все-таки, Петр Сергеевич, не отправили девушку обратно. Не выйдет из нее хорошего ассистента, не получится. Я в людях разбираюсь. — Людмила Васильевна, добравшись наконец до своих яблок, чистила их и складывала в кастрюлю на варенье. — Смутная она девочка. Избалованная, городская. Зубрилка, по-видимому, а жизни настоящей не знает. Какая из нее ассистентка? И еще, — Людмила Васильевна сделала паузу, бросив последнее почищенное яблоко на разделочную доску, чтоб его порезать. — У меня что-то такое мелькнуло в памяти, когда она сказала, что ее отец был историком.

— Что мелькнуло? — Петр Сергеевич в который уже раз подлил себе в кружку из чайника.

— А вот не помню что. Но могу узнать. Девки мне из лаборатории рассказывали, что в прошлом году привезли к нам какого-то профессора из педагогического университета. Молодого еще… — Людмила Васильевна задумалась и вдруг победно подняла вверх указательный палец. — Вспомнила! Его жена хотела, чтобы его вскрывали не у нас, а в патанатомии при областной больнице.

— Так это ж не полагается.

— Ну! Я о чем и говорю, — Людмила Васильевна со значением посмотрела на Рябинкина сквозь приспущенные на нос очки. — Представляете, кого надо на ноги поставить, чтобы Хачек изматерился на все Бюро, но все-таки написал специальное постановление, чтобы в роли эксперта выступил тогда заведующий патанатомией из областной больницы? Думаю, что для этого звонок должен был быть с очень высокого верху. Вот вы мне и скажите, на кой нам сдалась такая блатная девочка? — И Людмила Васильевна с достоинством снова вернулась к своему занятию с яблоками.

— Ну, может, и не обязательно, что это был Ленин отец. Что, он в городе один-единственный профессор?

— А мне кажется, что это он.

Петр Сергеевич в задумчивости допил свой чай. Как бы там ни было, рассказ ему не понравился.

— Отчего же он умер?

— Вот этого не скажу. Если хотите, завтра схожу в гистологию. Попрошу девок посмотреть архив. У них архивы за пятнадцать лет хранятся. Только бы фамилии совпадали.

— Ну если не забудете, сходите, — пробормотал Рябинкин.

— Схожу. Мне самой интересно. Но не с самого утра, — Людмила Васильевна засыпала в тазик с яблоками сахар, размешала, накрыла сверху чистой тряпкой, чтобы муха случайная на залетела. — Пора по домам. Надо выспаться. А то, я чувствую, завтра у нас с утра будет сумасшедший дом.

Вот тогда-то Петр Сергеевич взял с соседнего стула свой мотоциклетный шлем и ушел в свой кабинет.

Однако следующее утро в Бюро было совсем не похоже на утро в сумасшедшем доме. Ибо по утрам в сумасшедшем доме, кто не знает, бывает очень спокойно. Больные сидят по палатам и ждут, когда их позовут на беседы к врачам. Тем, кому было плохо ночью, к утру уже спят. Тем, кому ночью было хорошо, — то есть те, кто выспались на снотворных, сидят как огурчики и молчат, вспоминают сны. И вообще в настоящем сумасшедшем доме никогда не слышно ни криков, ни ругани. Психиатры почти все разговаривают тихими, вкрадчивыми голосами, больные стараются не разговаривать вообще. Бюро же судебно-медицинской экспертизы было с утра больше похоже на азиатский базар — разнообразностью лиц и разноголосицей. К девяти часам утра туда одновременно подтянулись две группы студентов, поголовно разочарованных тем, что единственный месяц каникул пролетел слишком быстро, и поэтому раздраженных и недовольных, как потревоженный улей. Родственники девушки, три месяца назад выбросившейся из окна, подавленные и встревоженные происшествием на эксгумации, ждали повторной экспертизы. С ними приехал рассерженный следователь прокуратуры, которому вовсе не улыбалось расхлебывать еще и историю с кражей трупа. Володя Мурашов приволок с утра пораньше на опознание какого-то подозрительного усатого человека. Родственники утонувшего, доставленного Витей Извековым для вскрытия на учебном занятии, подъехали уже к восьми часам за заключением о смерти и тоже были весьма недовольны задержкой из-за каких-то там студентов. Короче, в небольшой приемной на первом этаже был полный аншлаг. Над столом, за которым выдавались справки о смерти, Извеков от скуки ночью вывесил объявление, отпечатанное черными буквами в траурной рамке на листе А4. «Умереть — это вам не ишака купить». Он когда-то услышал что-то похожее от Соболевского, но запомнил только конец предложения. И этот конец ему так понравился, что он решил изобразить его наглядно, хотя понятия не имел, откуда оно взято.

И, таким образом, эдакое «memento mori», печальный дух смерти, который, казалось бы, должен был с утра уже витать в комнате для посетителей, каким-то непостижимым образом смешался со сварливой бюрократической текучкой действительности и разлетелся почти без следа, оставив после себя только специфический сладковатый запах застоявшейся крови, почему-то всегда присутствующий в Бюро. И жизнь побеждала во всех ее проявлениях: даже в цитрусовом запахе аэрозоля для туалета, который по велению Хачека санитары по утрам распыляли во всех помещениях Бюро. Вот и сейчас посетители не без интереса прислушивались к доносившимся из-за закрытой двери боцманским крикам заступившей на работу Клавки.

— Да раньше ни в жисть не вскрывали зараз и эксгумацию, и со студентами! — орала Клавка, не обращая никакого внимания ни на родственников, ни на Соболевского, ни на следователя прокуратуры. — Они вроде у одного трупа стоят, глаза пялят, а только отвернись, они уже и у второго отрежут что-нибудь не то! Пришивай потом за ними!

— Заткнись, наконец, твою мать! — Хачек вышел из своего кабинета и подошел к следователю, поздоровался с ним за руку.

Студенты, отлично слышавшие эти крики и понимающие, что им отнюдь здесь не рады, чувствовали себя оскорбленными. Летняя практика придала им уверенности в своей желанности и значимости. Этот эффект наблюдался со «студьем» исключительно на пятом курсе. На шестом они уже разбредались по разным специальностям, на которых снова ощущали себя как бы новичками, а вот на пятом, особенно до прохождения занятия по курсу судебной медицины по теме «Преступления, связанные с медицинской деятельностью», они уже начинали себя чувствовать чуть ли не на равных с преподавателями. И это, конечно, не могло не сказываться на их поведении.