Сначала Аристарх, старый знакомый Арсения, вылеченный в усадьбе после первой революции, появился около Андреаса. Кирилл предполагал, что опытный боевик и подпольщик давно разузнал, чей Арсений сын, какую богатую семью он, получается, держит в кулаке, потому что, вскройся дело, Арсению бы грозило наказание за укрывательство и недонесение.

Пока был жив Густав, Аристарх выжидал. И вот теперь, узнав, наверное, из газет о смерти старика, который спустил бы его с лестницы, невзирая на всю опасность для внука, он объявился.

Андреасу сообщили, что рабочие фабрики, выполняющей военный, не терпящий срывов заказ, собираются бастовать и представители стачечного комитета ищут встречи с хозяином. Андреас сразу понял, что стачка заказная, но сначала решил, что ее организовали конкуренты, желающие его разорить и заставить все-таки продать компанию; а это оказалась боевка во главе с Аристархом, вымогающая деньги для партийной кассы.

Андреас дал денег неохотно, лишь для того, чтобы предупредить стачку и покрыть старый грех сына (Арсению он о происходящем не писал), – хотя понимал, что отдает себя в руки боевиков и они придут снова, угрожая его скомпрометировать.

Но потом – это «потом» наступило очень скоро – он, кажется, увидел свое жертвенное поприще, свой (не буквальный) повтор судьбы Андреаса – Соленого Мичмана.

Он решил пожертвовать состоянием, добрым именем, образом мыслей, воспитанием, всей жизнью своей пожертвовать – но добиться, чтобы гонители были наказаны, чтобы семья Швердт могла перестать опасаться своей фамилии. Наверное, тут еще была тайная, запоздалая месть Густаву, отнявшему его талант, пустившему его дар на низкое дело обогащения.

Андреас узрел спасение в доктрине Интернационала, в марксистской идее классов – и, переламывая, перемалывая себя, начал давать боевикам всё большие суммы, смотрел сквозь пальцы на агитацию на своих заводах. Кажется, он подсознательно ждал, что сотрудничество его с революционерами вскроется, он будет арестован, осужден, возможно казнен, но революция после покарает его врагов.

Кирилл догадывался, что деньгами дело не ограничивалось. Революционеры могли использовать склады фирм Андреаса, счета его компаний, могли фиктивно устраиваться на работу к нему, чтобы иметь легальную возможность ездить, к примеру, по стране; наверняка у Андреаса были связи в нейтральных государствах, выходы на черный рынок, где торговались материалы, запрещенные к экспорту из воюющих государств, давние и налаженные контакты с таможней, с экспедиционными конторами, зарубежными банками, с газетчиками, дипломатами. И подпольщики вполне могли использовать его импортно-экспортные линии для контрабанды, счета – для перекачки денег из-за рубежа.

Вряд ли Андреас ожидал, что его мечта об отмщении исполнится скоро. Вероятнее, как и сами революционеры в то время, он относил ее в неопределенное будущее.

Осенью 1916-го наконец-то вышли инструкции, как следует трактовать положения Узаконений, и случай Андреаса-моряка снова начали разбирать в комиссии. Инструкции гласили, что налицо должно быть «доблестное поведение» погибшего на поле брани; седые флотские чины стали решать, можно ли считать смерть мичмана Швердта проявлением доблести, изучать по документам, по судовому журналу и рапортам, успел ли он обнажить оружие, толковать, совместимы ли понятие доблести и смерть через съедение дикарями.

Чуть позже Совет министров решил ликвидировать промышленные предприятия на отчуждаемых землях, вплоть до самых малых, с числом работников менее десяти; предприятия либо выкупались тем же Поземельным банком, либо закрывались, и дело шло к тому, что Соленый Мичман не спасет Швердтов и владения их все-таки пустят с молотка.

Зимой семнадцатого года железные дороги встали. Буранные заносы, некогда соединившие Андреаса с будущей женой, перекрыли пути. Износившиеся за три года войны рельсы, вагоны, паровозы выходили из строя; то же самое происходило с организмом Андреаса. Не знавший болезней, он стал жаловаться на сильнейшие головные боли, не мог спать, бродил по кабинету Густава, откуда приказал убрать солнце мечей – не мог больше видеть лезвий над головой.

Февральская революция – чаемая месть – застала Андреаса почти что при смерти. Всеобщее воодушевление коснулось его лишь краем. Ему как будто было стыдно, что он поспешил связаться с подпольщиками, не дождался события, которое теперь казалось неминуемым, предуготовленным всем ходом предшествующей истории. А еще – так казалось Кириллу – Андреас, заглянувший за ширму революции, раньше многих других понял, что он финансировал, какое будущее приближал.

Временное правительство одним из первых декретов отменило репрессивные законы против граждан немецкого происхождения. Андреас, казалось, мог бы вздохнуть свободно.

Но то же Временное правительство, решившее выполнять союзнические обязательства и продолжать войну, подхватило угар шпиономании. После июльского вооруженного выступления в Петрограде сыщики и следователи раскинули широкую сеть, желая доказать связь большевиков с немецким Генштабом; Аристарх же к тому времени покинул партию эсеров и перешел к большевикам; соответственно, и деньги Андреаса теперь шли в кассу партии Ленина.

Кирилл читал все тома следственного дела против большевиков, выдающегося по числу и степени юридических натяжек; как бы на заднем плане, во второстепенных показаниях, мелькнули названия фирм, принадлежавших Андреасу. Значит, он снова оказался в поле внимания контрразведки, снова сделал ошибочный выбор, и ему наверняка казалось, что его вскоре арестуют.

Андреас мог бы бежать, он был легче характером, чем Густав, но был болен сам и заразил – в переносном смысле – своей болезнью жену, эмоционально от него зависимую; она тоже начала страдать сильнейшими мигренями, не вставала с постели, и самыми частыми посетителями фамильного особняка скоро стали доктора. Одни советовали уехать в нейтральную Швейцарию на воды, но все пути туда вели через воюющие страны, через опасные моря; другие рекомендовали минеральные источники и ванны Пятигорска – но и на Кавказе шла война, русские войска в очередной раз сражались под Карсом, а по горам вспыхивали восстания.

Так Андреас дождался октябрьского переворота. Неподалеку от дома, на Красной Пресне, шли бои, там стреляли его и Густава пушки, их винтовки; в те же дни, когда город еще никому не принадлежал, начались стихийные реквизиции: солдаты запасных полков, дезертиры с фронта и уличный сброд, нацепивший красные ленточки, грабили дома буржуев.

Андреас заплатил свою цену, чтобы не быть преследуемым за национальность, – и его грабили не как немца, а как богатея, вполне в соответствии с той доктриной, которую он поддержал. Впервые порог особняка переступили незваные гости, впервые он был беззащитен в собственном доме. В отчаянии Андреас встретился с Аристархом, занявшим пост в московской ВЧК, и получил от него охранную грамоту: справку на бланке ВЧК, что семейство Швердт деятельно помогало делу революции и находится под защитой органов революционной законности.

Справку эту он пытался показать следующим налетчикам, сломавшим дверь дома, ворвавшимся в кабинет, – и был убит. Справка не остановила бандитов, он попытался защищаться тем, что было под рукой, схватился за один из мечей, еще недавно висевших на стене, – и был заколот этим же мечом, пал от собственного оружия; дикая, бутафорская смерть – быть заколотым древним клинком в пореволюционной Москве.