Весь вечер они проболтали вдвоем, окружив друг друга коконом взаимного внимания, как будто бы они были в комнате совсем одни. А потом Петр навязался ее провожать. Была ранняя весна, теплый сквозняк, врываясь в ноздри, газировал кровь, и она превращалась в пьянящее шампанское, легкомысленными пузырьками танцующее по венам. Ирочка пританцовывала на ходу, а Петр восхищенно смеялся. А во дворе, у подъезда, под фонарем с безнадежно перегоревшей лампочкой, он вдруг посмотрел на нее серьезно, словно впервые увидел, а потом положил тяжелые горячие ладони на Ирочкины плечи, притянул к себе и поцеловал.

Мать, оказывается, из окна это увидела. Непонятно как умудрилась разглядеть их смутные силуэты в сумеречной синеве двора. Может, нарочно следила, с нее станется. Устроила Ире такую выволочку, что адреналиновая обида не померкла даже с годами, и до сих пор, вспоминая об этом, она сдерживала слезы. Так орала, так орала. Орала, что Ира сволочь. Что проститутка. Что скоро она сдохнет от сифилиса или родит орангутанга. А на следующее утро каким‑то непостижимым образом раздобыла телефон Петра. И все то же самое повторила ему, да еще с таким театральным надрывом. Ирочка рыдала в своей комнате, рыдала от обиды и несправедливости, от того, что срамные оскорбительные слова припечатывают к ней, еще девственной, едва успевшей отдать первый «взрослый» поцелуй мужчине. Петр испугался, конечно. Может быть, решил, что и правда связался с малолетней оторвой. А может быть, просто не захотел иметь дело с девушкой, у которой такая истеричная мать. Напрасно Ира высиживала дома в ожидании его звонка. А своего телефона Петр ей не дал.

Потом были и другие мужчины, с которыми лихо расправлялась ее мать. Непонятно даже, почему Ирочкина личная жизнь была для Евдокии Семеновны до такой степени оскорбительна. Мужчины дочери казались ей недостойными, некрасивыми, нищими, подкаблучниками, лентяями, будущими алкоголиками. Ира сто раз собирала чемодан, чтобы навсегда покинуть пропахшую валокордином квартиру, но всегда что‑то ее останавливало. То Евдокия Семеновна талантливо разыграет сердечный приступ, то вдруг выяснится, что за мамины массажи нужно выложить как раз такую сумму, которой хватило бы, чтобы квартиру снять. В конце концов она привыкла, встречалась с мужчинами урывками, каждый раз испытывая навязанный комплекс вины.

Но вот его, Петра, почему‑то матери простить так и не смогла.

— Мама! — Евдокия Семеновна приняла из ее рук пиалу с водой.

Ира поддерживала пиалу за дно. У матери не было сил удерживать в руках предметы.

— Мамочка, мама, посиди со мной!

Ира присела на краешек кровати и устало поинтересовалась:

— Что такое? Сейчас кино начнется, «Ирония судьбы». Ты всегда любила этот фильм.

— Мамочка, мне так страшно, — скривила губы старушка.

— Почему? — удивилась Ира. — Чего ты боишься?

— Страшно умирать, — словно нехотя призналась Евдокия Семеновна. — Не хочу.

— Ну что ты, — Ира погладила ее по седому пуху, которому уступили место некогда роскошные косы матери.

А у самой сердце ухнуло во внутреннюю Марианскую впадину. За последние полтора года она настолько привыкла к сумасшествию матери, что перестала стесняться обсуждать при ней ее же скорую кончину. И про платье похоронное подругам по телефону рассказывала, а мать была все время рядом, рассеянно смотрела глупые дневные ток‑шоу. И врачихе участковой жаловалась: тяжело‑то как стало с матерью, пролежни на ногах появились, их надо четыре раза в день специальной мазью обрабатывать. И даже, кажется, обсуждала, как она сделает в комнате матери ремонт, когда все закончится. Устроит там гардеробную, как у героинь американского кино или у наших звезд, которые беззастенчиво хвастаются своими хоромами со страниц журнала «Семь дней». Или — а что теряться? — даже тренажерный зал.

Неужели в посветлевшей к старости, словно застиранной голубизне этих наивных глаз еще ворочаются трезвые мысли? Неужели она понимает?

— С чего же ты взяла, что умрешь? — затаив дыхание, спросила она. — Что за глупости тебе приходят в голову?

Мать посмотрела на нее внимательно и так осмысленно, что Ире еще больше стало не по себе.

— Мамочка, это все любовь, — наконец сказала она. — Люблю его, не могу. Ну почему ты не разрешаешь мне с ним встречаться? Я ведь умру, убьюсь, вот честное же слово, убьюсь. Ну почему, почему, почему?

Ира вздохнула, не то разочарованно, не то облегченно.

— Успокойся. Ты все, как всегда, перепутала. Сейчас начнется кино, а мне надо идти. Ко мне подруга пришла.

Нинель крутилась перед зеркалом, напевая хит Мадонны «Like a Virgin». На ней было синее платье, которое удивительно ей шло, складки и драпировка скрывали ее худобу, которая в ранней юности смотрелась по‑статуэточному изящной, а с возрастом трансформировалась в неаппетитную сухопарость. Белый воротничок оттенял желтизну ее скуластого злого лица. Ирочка даже не сразу поняла, что это похоронное платье, которое она едва успела закончить.

— Что это ты, что ты делаешь?!

Нинель обернулась, смущенная.

— Ну прости. Мне так захотелось померить. Что тебе, жалко, что ли? Слушай, а может, дашь мне его поносить?

— Шутишь, что ли? Ты вообще соображаешь, что несешь?!

— Ну ладно, ладно, — поникла плечами Нинон. — Просто оно такое красивое, а я… Черт, помнишь, я тебе говорила о сайте знакомств? В общем, я тебя немного обманула. На самом деле я уже разместила там анкету две недели назад.

— И что дальше? — без эмоций спросила Ирочка.

У Нинель вдруг подкосились ноги, и она рухнула на старенький пуф для обуви. Обхватила голову руками и начала раскачиваться, словно умалишенная. А глаза горят. И щеки красные. Ира забеспокоилась, засуетилась, воды принесла, потом виски. Неужели вот так, буднично, можно сойти с ума?

— Не волнуйся, — прохрипела Нинель, залпом осушая бокал. Выпила виски и не поморщилась, как боцман пиратской шхуны. — Я просто разнервничалась. Ирка, я мужчину встретила.

«Все это я слышала уже тысячу раз, — грустно подумала Ирина. — Сейчас она скажет, что мужчина тот похож на Джорджа Клуни и что она жить без него не может».

— Он похож на Клуни, — умоляюще сказала Нинель. — И я не могу без него жить. Нет‑нет, это не то, что было раньше! — засуетилась она. — Ир, поверь мне! Я знаю, у меня репутация ни к черту, и я так часто тебя обманывала!

Это что‑то новенькое. Нинель была не из тех, кто признается в собственном вранье. Как барон Мюнхгаузен, она умело возводила многоярусную конструкцию вымыслов, мечтаний и бесхитростной лжи. И ничуть не смущалась, когда ее ловили на несовпадениях.

— Думаешь, я сама не понимала, что ты мне не веришь? Думаешь, я сама относилась к этому всерьез? — нервничала Нинель. — Это была такая игра, понимаешь? Мне нравилось чувствовать себя желанной, нравилось, черт возьми, покупать эти глупые красные синтетические трусы, хвастаться ими тебе, а потом складывать аккуратными стопками в шкаф, потому что хлопчатобумажное белье куда удобнее. Знаешь, сколько у меня трусов этих скопилось?! Семь полок, как у долбаной фетишистки.