В августе 1908 года Гессе почтил своим присутствием крупное миссионерское собрание Гундертов в Кальве под благосклонным взглядом отца. Если представить себе всех потомков Иоганна Кристиана Людвига, «человека Библии», — начиная с его сына, отца Марии, а потом многих других, разбросанных по всему миру, в Африке, Лапландии, Пенсильвании, можно было бы сделать впечатляющее семейное фото. Прошло около двухсот лет с тех пор, как все эти лица объединил пиетизм. Здесь и седобородые предки в черных скуфьях, пожилые дамы в гипюровых корсажах с мальчиками в матросских воротничках. И молодые супружеские пары: женщины с волосами, зачесанными на пробор, в белых блузах, застегнутых доверху, и их важные усатые мужья.

Внука Германа Гундерта и Юлии Дюбуа, принесшего столько страданий Марии, а теперь знаменитого писателя, узнают все. Он не стремится быть вне семьи: его немецкие корни заметны, хотя приверженность пиетизму весьма слаба.

Всего собралось около пятидесяти человек различных конфессий, говорящих на разных языках; они приехали в Кальв — колыбель родовой духовности, — чтобы вместе поклониться Господу. Пацифист из Гайенхофена чувствует себя среди них непринужденно: они провозгласили единство мира. Это собрание дает представление о семье, дух которой остался неизменен. «Если мы и не думаем все одинаково, мы можем, по меньшей мере, иметь одну любовь», — полагают они. Герман считает своих: Теодор, фабрикант, Эрнест, доктор философии, и Густав, весь как-то усохший после смерти своей сестры Эммы в 1904 году. Что до дядьев, то за исключением Поля, исчезнувшего в двадцать два года, и Самюэля, умершего в 1880 году, они все здесь, храбрая тройка шестидесятилетних: Давид, дядя из Маульбронна, всегда готовый помочь, Герман и Фридрих из Штеттена.

Кальв остался прежним. Часовня Сан-Николя возвышается над мостом из розового кирпича, Нагольд, богатый рыбой, течет между берегами, поросшими ольховником. Завод господина Перро увеличился и защищает вполне его семью от жизненных невзгод. Работников немного, и все они глубоко почитают имена Гундерта и Гессе. Герман чувствует себя сыном своей страны. К нему относятся с уважением и подносят лучшее вино Хайль-бронна, которое он пил раньше по шестьдесят пфеннигов за пол-литра со своими друзьями-слесарями. Довольный, он вернется в Гайенхофен, прочтет свою обширную почту, позволит себе отдаться очарованию дома, где Мия замечательно ведет хозяйство, разложит на столе первые яблоки и вытащит корзины для винограда.

Время проходит быстро. В декабре писатель-садовник посадил деревья, воспользовался хорошими деньками, чтобы привести в порядок сад. 1 марта 1909 года он стал отцом второго сына, Хайнера, появившегося одновременно с расцветающими на склонах холмов крокусами и первыми нарциссами. Жизнь проста и причудлива одновременно. Снова времена года отражаются в озере Констанц, заставляют чернеть леса, наполняют плодородием поля. На Мию часто находит меланхолия, и Герману приходится все больше следить за домом. Он катает на коленке старшего сына Бруно, укачивает новорожденного и почти не общается с женой. Она подурнела, на ней тяжелое черное платье, у нее двойной подбородок, мешки под глазами.

Она делает фотографию мужа: он сидит рядом с библиотекой в велюровой куртке, взволнованный и небрежный, с плохо расчесанной бородой и всклокоченными волосами, но с гордым взглядом. Она настраивает и устанавливает свой аппарат, а он смотрит на нее без особой нежности, несомненно, с нетерпением ожидая окончания процедуры. Ведь он искал у нее защиты, отождествляя ее с матерью. Она также чувствовала себя непонятой и жестоко разочарованной. Она могла, как и он, прийти в восторг от Моцарта и Шопена, но, несмотря на свой музыкальный талант, несмотря на общение с людьми искусства, которых приглашала в Гайенхофен, на самом деле она плохо знала мужа. Его вспышки раздражения, колебания настроения, мечтательные рассказы, презрительные вызовы, которые он бросал ей, недовольный повседневностью, были ей непонятны. Выходя за Германа, Мия видела в нем Петера ле Верта, базельского поклонника жизни на природе, для которого она самолично нашла дом среди полей. Она обвиняла его в том, что он заменял ее в своем сердце другими образами, и особенно ревновала к вышедшей из-под его пера в 1909 году «Гертруде». «Между мной и Гертрудой не возникало никакой неловкости, — написал в романе Гессе. — Мы плыли в одном и том же потоке, работали над одним и тем же произведением».

По мере того как в душах супругов из Гайенхофена накапливалось все больше обманутых ожиданий, обоих все чаще охватывала ностальгия по тому, что могло бы случиться и не случилось. Мия отдалялась от мужа, погруженного в творческие проблемы, и видела в них лишь помеху семейному счастью. Герман же, не чувствуя в ее душе отклика, взывал к своему созданию, Гертруде Имтор, к ее двадцати годам, ее золотому голосу. Свой новый роман он в письме к Гинекею назвал «милым дивертисментом». В нем автор прославляет могущество искусства: «Мы можем созидать из звуков, из слов и других хрупких, ничего не стоящих вещей музыкальные утехи, мелодии и песни, полные смысла, утешения и доброты, более прекрасные и непреходящие, чем разительные игры случая и судьбы».

Несколько месяцев Гессе общается с адептами натуризма, которые создали в Асконе центр приверженцев диетологии «Вершина истины». Там не только постятся — там спят на кроватях из ветвей, устроенных между стен под деревянной кровлей. И главное удовольствие — там раздеваются. Нудизм вызывает в душе Германа сладострастные побуждения. Горящие ступни, жадные руки, ноги молодого оленя — он пробует соединиться со вселенной, угрожающей ему потерей разума. Причем в нем остается достаточно юмора, чтобы улыбаться причудам своих компаньонов, тысяче резонов, по которым эти вегетарианцы, плотоядные и зерноядные, стремятся к общению с ним на сеансах массажа, оккультизма и магнетизма. Однако все это заканчивается тем, что в самый разгар лета Гессе попадает в руки врачей Баденвейлера, курорта с минеральными водами, который он описывает под названием Баден в предисловии к «Курортнику». У него строгий режим: санитар в белом завертывает его в льняные полотенца, погружает в холодную воду, помогает растереться. Превратившись в легкомысленного весельчака, он спит подряд двенадцать часов и обретает активность лишь вечером в казино или на танцевальных вечеринках, которые вдохновляют «больных» несравненно больше, чем окрестности Шварцвальда.

Здесь, в этой чудесной атмосфере, где «светятся белые одежды, блистают драгоценные женские головные уборы, благоухают цветы и разносится запах дорогих духов, звучат десять языков», Гессе пишет одному из корреспондентов: «Теперь я сам ошущаю себя простофилей: осторожно двигаюсь в приличной одежде по проторенной дороге, отдыхаю после полудня, растянувшись в шезлонге, разглядываю работающих крестьян, и мое лицо имеет то самое вялое и немного беспомощное выражение, которое, когда я был еще мальчишкой, появлялось у меня от мысли, что все туристы — идиоты…» К счастью, он знакомится с профессором Френкелем — знаменитым медиком, которого считают новатором. К нему едут пациенты «на машинах из Эльзаса и Люксембурга, в третьем классе с запада Германии, из Польши и России». Он работает с двумя ассистентами и принимает ежедневно от тридцати до сорока больных. Две его родины — Гейдельберг и Баденвейлер — с 1900 года обязаны ему большими санаториями и элитой молодых врачей. Он знаменит не только достижениями в области медицины, но и своим знанием человеческой души. Герман Гессе от него в восторге.