И обмылок доски он сумел найти — оглаженный морской водой, обработанный волнами и прибрежной галькой, удобно сидящий в руке.

Он прыгнул в лодку, быстро распутал "приморский двойной" и ногой оттолкнулся от влажной береговой кромки.

Через несколько минут он ткнулся лодочным носом в борт катера, ухватился рукой за провисший леер, притянул лодку к борту и накинул на приваренный к палубе железный клюв веревочную петлю.

Некоторое время он сидел неподвижно, настороженно прислушиваясь к звукам, доносившимся до него: нет ли в них чего тревожного? Нет, ничего тревожного не было ни в спокойном плеске тугой ряби, подсекающей его лодку, ни в скрипучих возгласах чаек, вьющихся над бухтой, ни в гудках автомобилей, приносящихся из-за портовых строений, будто из далекого далека, ни в шуме прибойной волны, разбивающейся о стенку волнореза.

Вместе с этими привычными звуками в него входило некое сладкое ощущение свободы, способное все перевернуть внутри, поскольку свобода является для человека таким же важным условием нормальной жизни, как и возможность мыслить или способность дышать и ходить.

Он быстро и ловко перемахнул с одного борта на другой, потопал ногами по железу палубы — хар-рашо тут!.. В отличие от усадьбы Хуана, пахнущей козами, собаками, курами, мышами и прогорклым подсолнечным маслом.

Каюта была заперта на ключ, но у Москалева как у "командующего флотилией" имелись ключи-дубликаты от всех помещений на катерах, начиная с машинного, кончая рубками и штурманскими закутками, где обычно хранились карты. Через полминуты он уже находился в своей каюте, плашмя, спиною упал на узкую жесткую койку… Господи, ничего дороже и ближе этой койки не было у него в этот момент во всем государстве Чили!

Он закрыл глаза, и его понесло куда-то в сторону и вдаль, закачало на волнах, будто больного, к горлу подступила тоска, которую никак нельзя было подпускать к себе, с которой надо было бороться, но бороться он не мог — не было сил.

Да и сон наполз на него, как хороший шерстяной плед, теплый, плотный, рождающий тепло, — сон на воде здорово отличается от сна на земле и видения во снах бывают совершенно разные.

Когда Геннадий очнулся, то почувствовал, что очень голоден — ему явно не хватало Хуановой протирушки, кукурузной каши или вареной рыбы… Но к Хуану и его протирушкам и сваренной комками каше возврата не было.

В железном ящике, где хранились тряпки, ветошь и прочее хозяйственное барахло, лежала простенькая удочка, которой Москалев выловил немало здешней рыбы. Клевали и ставрида, и мерлуса на что угодно — на голый, вяло подергиваемый крючок, на хлебный мякиш, на окурок, украшающий леску подобно съедобной гусенице или кокона, из которого должна вылупиться бабочка, либо вообще на какую-нибудь присказку или побасенку. Жарево из свежей рыбы получалось всегда неплохое.

Вода в бухте последние полгода была довольно чистой, плюс ко всему помогал тягун, — как только он затевал свою дьявольскую игру, так за пару часов отсасывал из бухты всю грязь. Геннадий кинул в воду голый крючок, насадить было нечего, подергал немного и минуты через три выбросил на палубу небольшого мерлусенка, явно потерявшего своих маму и папу, либо вообще сбежавшего из дома.

Отправлять мерлусенка назад, в воду, не было никакого резона, и Москалев пустил его на наживку.

Прошло минут тридцать, может быть, тридцать пять, — Москалев время не засекал, — и у его ног, в тазике с водой, уже плескался вполне приличный улов. Можно было и позавтракать, и пообедать, и еще кое-что должно было остаться на ужин…

49

Так на его долю выпали два безмятежных, очень светлых дня, он пришел в себя после пребывания в усадьбе Хуана, откашлялся, отдышался, выспался по-настоящему, в сон его не проникала никакая тревога, он отдыхал и пробовал для себя решить, — хотя бы теоретически, — один вопрос: где найти деньги, чтобы вернуться домой, в Россию? Ответа на этот вопрос не было.

Утром третьего дня к борту водолазного бота на своей шустрой лодчонке причалил Джозеф. В лодке на пассажирском сиденье расположился, держась обеими руками за края бортов, военно-морской инженер, которого Геннадий знал по прошлым визитам. Инженер морщился недовольно — не любил лодчонку полицейского Джозефа, кататься на ней — только задницу себе отбивать. Хорошо, русские катера стояли не так далеко от берега.

Впрочем, катера эти сейчас перестали быть русскими. Они были чьими угодно, только не русскими. Когда Геннадий думал об этом, то невидимые пальцы стискивали ему горло — ведь он продолжает отвечать за это имущество перед Россией.

Но как он будет отвечать, если имущества этого уже нет, оно конфисковано, — генерал Пиночет ни коммунистов, ни русских не любил до икоты. Вполне возможно, распоряжение насчет того, чтобы присвоить русское имущество, пришло из его канцелярии…

Тьфу!

Инженер приподнялся в лодке, взялся одной рукой за леер, приосанился. Ему сейчас хотелось потереть, почесать отшибленную задницу, но он этого не сделал — надо было сохранять свою значимость и походить на солидного начальника, а не на муху, способную только жужжать, суетиться, да увертываться от птичьего клюва.

— Русо! — зычно выкрикнул инженер. — Ты где?

Москалев выглянул из каюты, покачал головой: если бы ему в узкой портовой проходной не повстречался Джозеф, то инженер с кислым лицом и отбитой задницей не появился бы здесь… Полоса невезения продолжалась.

— Здесь я, — отозвался Москалев.

Кислота и важность сползли с лица инженера, он раздвинул губы в улыбке. Стало понятно: инженер получил задание, с которым он не справится, а вот русо справится. Потому и вид у него сделался таким обрадованным…

— Очень хорошо, русо, что ты здесь, — сказал инженер, аккуратно вставил ногу, обутую в изящный, ярко начищенный полуботинок в выбоину, украшавшую металл борта, напрягся, Геннадий подхватил его под локоть, и инженер очутился на катере. Он отряхнул на себе белые форменные штаны, сшитые из плотного хлопка, ладонью сбросил невидимые пылинки и даже рукой повертел у центра пятой точки, будто хвостом покрутил.

— Есть дело, русо, — медленно и важно проговорил инженер, — из Сантьяго поступил приказ перегнать этот катер в Пуэрто-Монт. — Инженер в назидательном движении поднял указательный палец.

— Именно этот катер? — спросил Геннадий.

— Именно этот, командирский, — подтвердил инженер. — Без тебя мы не обойдемся, русо, сам понимаешь… Так что готовь его к переходу.

Работу хуже, унизительнее придумать было нельзя — готовить к отправке в иноземное рабство родной катер, командирский, но и выхода иного у Москалева не было.

— Ну, чего молчишь, русо? — спросил инженер.

— Думаю, — не стал скрывать Москалев.

— Думай, но только недолго, — инженер вновь