Света Горячёва, матерщинница и драчунья, но, по сути, девочка добрая и сердобольная, привечавшая в своей маленькой библиотеке сирых и убогих, больных и отверженных. Села по 158-й статье, воровала в супермаркетах дорогую парфюмерию, чтобы добыть деньги на дозу.

Юля Звонцева – высокая, статная девица, когда-то бывшая небезуспешной фотомоделью, а потом «сторчавшаяся», сгоревшая «на игле», увядшая, но сохранившая следы былой стати и красоты. «Побегушница» с красной полосой, ходившая каждый час отмечаться в дежурку, безнадёжно больная (ВИЧ, иммунитет почти на нуле), но при этом жадно и бесстыдно допивавшая оставшиеся ей капли жизни – пусть на зоне, пусть в неволе, но всё же, всё же, всё же…

Именно на ней я увидел поразительный тюремный наряд: «положняковый» зимний «фофан» – то есть казённый ватник с непременными серыми полосами на плечах, и… с меховым лисьим воротником!

Секрет этого невообразимого, на первый взгляд, сочетания прост: на промзоне работала «швейка», то есть швейная мастерская, и там за деньги можно было пошить всё, что угодно, хоть бальное платье. А Звонцева, будучи неплохой художницей, писала для начальства картины, маленько постукивала операм и поэтому имела возможность позволить себе такую роскошь…

* * *

Внутренние отношения в женском отряде иногда бывают даже жёстче, чем в мужском, поэтому время от времени мне приходилось разнимать Звонцеву и Яну Маньжову – маленькую, гибкую квартирую воровку, в свои 32 года «накопившую» аж 15 судимостей, 12 лет условных сроков, и это не считая того, что трижды она заезжала в Княжево на вполне реальную отсидку. Помню, однажды, когда они схлестнулись в очередной раз, Яна схватила оказавшийся под рукой остро заточенный карандаш и сказала Звонцевой тихо и зло: «Ты что, кобыла, думаешь – я с тобой кулаками драться буду? Я тебе, шалава, этот карандаш сейчас в кадык воткну, так и знай…» И воткнула бы, не сомневаюсь, если б я их не растащил…

Яна родилась и выросла во вполне успешной, интеллигентной питерской семье, где по старой традиции под одной крышей мирно жили-поживали три поколения. Кормильцем был отец, и с его-то смертью всё и развалилось. Не помню деталей, да и хорошо, что не помню, уж больно грустная эта история. В общем, в итоге осталась Яна одна, «подсела на герыч», да вдобавок обнаружила в себе недюжинный криминальный талант. «Я сама не знаю, – говорила мне она, – как я деньги в чужой квартире нахожу. Просто чувствую, где они спрятаны…»

Неисповедимы пути Господни! За десять лет, что она просидела на игле, Яна не подхватила ни гепатита, ни СПИДа, ни другой какой заразы. Отсиживая третью ходку в Княжево, безумно влюбилась в молодого, 24-летнего зэка, больного, как и большинство из них, целым букетом наркоманских болячек. Как-то в откровенной беседе я сказал ей: «Яна, ты же понимаешь всю безнадёжность происходящего. Восемь лет разницы. Тебе ничего не светит, даже если он выживет». «Знаю, – говорит, – ну и что? Отлюблю за все свои горькие годы. А там – как Бог даст». Откинулась она по звонку зимой 2010-го, и буквально тут же, сразу, у неё отказали почки. Нужна была срочная операция, но… Деньги, деньги, деньги…

Из всех женщин, с которыми мне пришлось иметь дело на зоне, больше всех, пожалуй, запомнилась мне Оксана Михайлова, молодая цыганка лет 28–29, с удивительно мягким, совсем не цыганским характером. Робкая и скромная, она даже внешне была похожа, скорее, на загорелую хохлушку: мягкий овал лица, пухлые губы, большие тихие глаза…

Попала она на зону «по 159-й», то есть за мошенничество. Подсела на иглу, а это требует денег. Можно примерно посчитать: если, скажем, среднему наркоману в день нужен 1 грамм героина, то в 2010 году минимум 1000 рублей ему (или ей) ежедневно требовалось где-то достать только «на дурь». Плюс кушать тоже что-то надо. Плюс одежда, плата за квартиру и т. п. А где взять? Вот и подворовывают по мелочи, разводят лохов «на бабки». А это как раз и есть те самые 158-я и 159-я статьи УК, по которым большинство таких «шировых» пассажиров заезжает на зону.

Оксана в своей наркомании искренне раскаивалась. Она была единственная, регулярно приходившая по утрам в т. н. «молебную комнату» читать со мной молитвенное правило. И когда по воскресеньям после обеда местный батюшка, закреплённый за нашей зоной, отец Леонид, приезжал служить молебен, всегда приходила послушать его поучения и истово молилась.

На воле у неё остался восьмилетний сын, которого она очень любила, по которому страшно скучала. Говорила совершенно искренне: «Никогда больше к этой заразе даже близко не подойду». Я ей верил.

Но… У наркоманов есть страшная по своей безысходности пословица: героин умеет ждать. А это значит, что человек, силой обстоятельств вырванный из привычной «шировой» среды, может не употреблять наркотик и год, и два, и пять лет. Но как только внешние обстоятельства, удерживающие его от проклятого зелья, отпадут, всё тут же вернётся на круги своя…

Цыганок вообще на женских зонах много, и это понятно: наркотики, воровство, мошенничество – их исконный промысел. Вот и в княжевском женском отряде их было, помнится, человек пять. Две из них – Зита и Гита (я так и не понял, были ли то их настоящие имена или лагерные «погремухи») отличались особенно буйным нравом.

Однажды меня вызвал к себе «хозяин» и буквально взмолился: «Займи ты их хоть чем-нибудь. Пусть поют, пляшут, концерт самодеятельный готовят. Замучили уже!» А досиживать этим возмутительницам спокойствия оставалось всего пару месяцев, так что средств влияния на них у администрации было уже немного. Можно было, конечно, таких неспокойных пассажирок в шизняк закатать, чтобы уж наверняка, но… Шизняк в Княжево маленький, всего три небольшие камеры-«хатки». Да и, кроме того, разнополых зэков в одну камеру не посадишь… Вот и пришлось хозяину давать мне такое странное поручение.

Эти-то самые Зита и Гита за что-то решительно невзлюбили Оксану. Хотя, если вдуматься, чего тут непонятного: по характеру своему она была их полной противоположностью. И приходилось ей ох, как несладко. А учитывая ещё особенности внутрицыганских взаимоотношений, дело и вовсе могло совсем плохо кончиться.

Я ничего этого, естественно, не знал. А кабы и знал – что с того? Дело это касалось только их самих, а попытки на зоне влезть в чужие дела пресекаются самым решительным образом. Но однажды ко мне подошёл незнакомый зэк лет 30–35, и вдруг попросил: «Ты ведь в клубе рулишь? Тебе наверняка там уборщица нужна. Возьми из женского отряда Михайлову, а?». Уборщица мне в клубе, положим, действительно была нужна. Но почему именно её? И тут этот парень, который – о чудеса, чего-чего только не случается на просторах империи ФСИН! – просто влюбился в Оксану вполне платонически, рассказал мне её историю. «Помоги, – говорит. – Они ей героин на шмоне подбросят. Жалко…»

А надо сказать, что в случае, если бы мне удалось получить у начальства разрешение на то, чтобы перевести её в клуб, такое назначение автоматически освобождало её от других работ. То есть она могла бы всё время, за исключением обязательных построений, приёма пищи и сна, проводить в клубе, вдали от своих обидчиц. Без особого рвения и надежды я пошёл к лагерному замполиту и он, неожиданно для меня, легко согласился: «Бери её! Клуб, действительно, большой, надо его в чистоте содержать». Был, впрочем, у него тут свой интерес: он все комиссии (а комиссий разных на зону приезжает немеряно) в этот клуб водил, показывая, на какую недосягаемую высоту поднял воспитательную работу в среде «спецконтингента»…