все эти сложные премудрости свободных рынков и информационных технологий – как пытливому детсадовцу Библия: занятно, забавно, особенно если с картинками, но не более того. Когда заезжие русские приятели моего Ганина после третьей кружки пива или шестого стаканчика саке начинают пытать меня о том, как нам, японцам, удалось за какие-нибудь тридцать – сорок лет достичь всего этого разгульного магазинно-гостиничного великолепия, у меня непроизвольно вырываются еретические признания в том, что хрестоматийное японское трудолюбие здесь абсолютно ни при чем. Все, что мы имеем сейчас материального вокруг себя, при себе, на себе и в себе, – это продукты всего-навсего автоматического обезьянства и слепого копирования, результаты неистребимой японской тяги иметь то, что имеют другие. Так мечтает об игрушке своего ровесника любой воспитанник того же детского сада – мечтает не потому, что эта игрушка ему чрезвычайно нужна или очень нравится, а потому что она есть у приятеля, а у него самого ее нет. Но раз эта игрушка существует в природе, то ребенок обязательно должен ее получить, чтобы утолить свое физиологическое стремление к обладанию нужной, но гораздо чаще ненужной вещью: либо силой отнять ее у не всегда по-настоящему и счастливого обладателя, то бишь пойти по стопам мерзавцев типа Гитлера, Сталина или наших кровожадных предвоенных генералов-адмиралов, либо честно купить себе такую же, чем мы, собственно, сейчас и занимаемся, так как особых военных сил, чтобы отнимать у других красивые игрушки, у нас, японцев, уже более полувека нет.

Когда в сорок пятом от нас камня на камне не оставили американцы с русскими, нам ничего не оставалось делать, как смириться с унизительным положением заплаканного, но гордого ребенка, проигравшего равный бой за желанную игрушку, малость повзрослеть, собраться с силами и начать самим выпускать копии этих вожделенных игрушек, чтобы уже больше никогда ради обладания ими не тянуло в смертный бой. А руками, в отличие от русских, мы работаем лучше, чем головой. Вон Ганин утверждает, что русскому придумать чего-нибудь новое и ценное – например, периодическую таблицу Менделеева изобрести или «Преступление и наказание» написать – как два пальца в вонючем сортире на его подмосковной даче по причине периодического отсутствия электричества обмочить. Но как до конкретного дела доходит, то – обмоченные и сухие пальцы не слушаются, локти не гнутся, шея не поворачивается. У нас же все строго наоборот: зачем ломать голову над тем, что уже придумано по ту сторону как Тихого океана, так и Татарского пролива? Куда проще взять и материализовать давно имеющиеся у человечества идеи. Ну, скажем, мечтал весь мир об идеальных машинах, которые по сто тысяч километров без капремонта и замены всех цилиндров и клапанов могут ездить? Мечтал, еще как мечтал! Ходил, затылок до крови расчесывал, из ушей пар пускал – все без толку. А мы, японцы, эту сокровенную мечту человечества взяли и своими ловкими руками воплотили в твердой жести и мягкой резине – до наших «тойот», «ниссанов» и «хонд» те же американские или немецкие машины и десяти километров не проезжали без поломки, а теперь весь мир имеет совершенные четырехколесные продукты – материальный результат нашего национального перфекционизма в копировании.

И все бы хорошо, если бы только в эту стройную и уже много лет безотказно работающую систему безоглядного копирования и клонирования всего самого насущного и потребного вписывались еще и люди. С машинами нам, японцам, проще: телевизор, он в выключенном состоянии бессловесен, да и компьютер вам, если его не беспокоить, дурного слова не скажет; то же – и гамбургеры с пиццами, которые в японском исполнении куда менее канцерогенны и холестерольны. А вот с человеком – непредсказуемым и своенравным – просто беда. По мужской линии еще куда ни шло: того же американца или немца пригласишь на пару лет попреподавать в университете или поработать в компании, чтобы он поделился новыми виртуальными образами из своих мозговых запасников, потом помашешь ему ручкой – мол, все, твое время истекло, давай дуй к себе обратно в свою толстопузую Америку и брюхатую Германию, а как проводишь его в аэропорту, так тут же кидаешься к станку воплощать подброшенную им идею. Но вот с женщинами – проблема на проблеме, и если анализировать ситуацию в благородном семействе Катаяма именно в этом плане, то неизбежно напорешься на те самые мысли, которые мне было неприятно перекатывать теперь в заполненной мутным туманом голове.

Мне досадно было думать о том, что сахалинская Ирина может быть для Ато Катаямы не высокой наградой за смелость и дерзость, проявленные во время исполнения своего интернационального долга, но всего-навсего той самой красивой детсадовской, игрушкой, которую имели – причем, вспоминая и вызывающую демонстрацию гладких бедер, и фривольно не застегнутую до конца блузку, и интимные подробности их постельных отношений в ее смачном пересказе, во всех разнообразных смыслах этого емкого слова, – его русские партнеры и по которой он вздыхал, млел и сох всякий раз, как привозил в разбомбленный горбачевской перестройкой и ельцинской вакханалией порт Корсаков очередную партию подержанных, но еще вполне приличных, способных пробежать еще не одну тысячу километров наших «идеальных» машин. Но как бы я ни старался отогнать от себя эту назойливо жужжащую в подсознании жирную муху хорошо известной мне мужской похоти, мысль о том, что в один прекрасный день Катаяма ударил кулаком по столу и решил материализовать свою розовую мечту по превращению далекой прекрасной туземки в элементарный спальный объект под своим боком, покоя мне не давала. Слишком уж закономерным, гладко читаемым и ясно осознаваемым был процесс материализации мечты каждого второго японца, в котором эта в данном случае Ирина, а в другом – Наташа, скажем, или Марина, ввозилась в Японию в обмен на сбагренные в Россию подержанные японские машины, – ввозилась тоже наверняка в «подержанном» состоянии, поскольку вряд ли к двадцати семи годам обладательницы сексапильной внешности и более чем демократичного нрава желают оставаться девицами в условиях нынешнего российского бардака, где вот уже более десятка лет все и вся живут по законам небезызвестного дома Облонских. И наш доморощенный Стива, то бишь Ато, на мой просвещенный взгляд, очень подходит в этом фрейдистском фарсе на партию похотливого кота – наверное, все-таки нужно признать, подходит гораздо больше, чем на роль чемпиона Японии по презрению и попранию основ незыблемого национализма и тотальной ксенофобии.

Перебирая бумаги по Ирине, разглядывая ее плохо пропечатанные факсом фотографии, я вдруг опять почувствовал на своих плечах тяжелый груз сна. Зрение мое на секунду подернулось матовой пленкой, и