У вешалки он накинул на себя полушубок и, не оглядываясь, вышел на улицу. Клубы пара у порога, как сияние, окутали его светлую непокрытую голову.

«Словно Христос», — подумала Тася.

Он встретился ей снова в тот же вечер в общежитии и приветливо кивнул.

— Вы здесь будете жить? — спросила она.

— Да. В четырнадцатой комнате, — ответил он. — Заходите ко мне…

Она зашла к нему на другой день, потом зашла еще раз, а потом уже не могла не заходить: целыми днями теперь с нетерпением ждала она вечера и думала только о том, что вот скоро опять увидит его, опять будет слушать его рассказы, молчать с ним.

Звали его Валентином. Когда заходила к нему в гости, он радушно улыбался ей, отодвигал свои бумаги, микроскоп, составлял со стульев на пол грубо сколоченные ящики с гладкими камнями-кернами и спрашивал:

— Чай будешь пить?

У него вечно топилась печь, но никогда в комнате не было тепло. Он ходил в толстом, похожем на кольчугу, свитере. И всегда говорил:

— Сейчас, Тасенька, сейчас я раскочегарю.

Он открывал кружки на плите, ковырялся в угле кочергой, пока оттуда не вырывалось пламя в клубах бурого газа. В комнате становилось дымно, смрадно.

— Черт знает, что за печь, — смущенно улыбался он.

А иногда он заходил к ней в комнатку, сидел, говорил что-нибудь или молча рылся в ее библиотечке. Порой он целый вечер мог просидеть так, уткнувшись в книжку. Она любила смотреть на его по-детски пухлые губы, которые слегка пошевеливались, когда он читал, и мысленно разговаривала с ним.

«Валентин, милый, — говорила она. — Недавно мне казалось, что я дура, что порой я мечтаю о несбыточном, о чудесной сказке… Ты — моя сказка, мои грезы, моя явь…»

Губы его шевелились, можно было думать, что он что-то отвечал ей, и она догадывалась, что он отвечал, и говорила еще и еще.

— Валентин, ты любишь смотреть на звезды? — иногда спрашивала она.

— Люблю. Я тогда мечтаю бог знает о чем.

— И я люблю. И тоже мечтаю.

Потом они снова долго молчали, и снова она спрашивала:

— У тебя бывает так: вот уезжаешь откуда-нибудь, а у тебя такое ощущение, будто бы ты что-то забыл здесь? Бывает?

— Да, да, бывает, — он вдруг начинал смеяться. — Понимаешь, иногда доходит до того, что я роюсь, проверяя, в рюкзаках, в карманах… Интересно, что это — неосознанная тоска по невозвратимым дням? По местам? Людям?

У них было много общего, оба были непосредственные, впечатлительные. Однажды ночью, далеко, в стороне Кучерявой сопки, был пожар. Черное косматое пламя бесшумно ворочалось, и все, казалось, ворочалось вместе с ним: и голые деревья, и сопка. Куски оловянного снега порой выхватывались из темноты огнем, потом исчезали, появлялись снова.

— Какая красота! — восхищенно шептал Валентин, — Тасенька, какая красота!

Он стоял на улице раздетый, даже без свитера, и любовался пламенем, а потом вдруг вздрогнул, влетел в общежитие и вскоре выскочил оттуда одетый, с лыжами.

— Это же, наверное, мои. Буровики, — хрипло сказал он и исчез в темноте.

Но оказалось, что ничего страшного там не было: просто строители сжигали выкорчеванный лес. И Валентин вернулся часа через два, раскрасневшийся, сконфуженный.

— Зато прошелся по лесу, — виновато посмеивался он. — Лес — чудо!..

Как-то в воскресенье они ходили в лес вместе. Встали рано утром, когда общежитие еще все спало. И лес был сонный, тихий. Бесконечные березки, сплошь покрытые инеем, казались еще наряднее, чем летом. Чистый нетронутый снег кругом чуть-чуть голубел. Мороза почти не было. У Таси горело лицо. Она встала под березкой, ударила палкой по ветке — приятные холодные колючки посыпались на голову, за воротник. Они сразу же таяли, и снова было жарко, и Тася снова била палкой по веткам, ловила снег открытым ртом, смеялась. Она стала искрящейся, новогодней.

— Валя, как здесь красиво! — говорила она. — Красиво, да?

— Да, — ответил он.

В одном месте на снегу виднелись легкие, чуть припорошенные следы.

— Заяц, — сказал Валентин.

Следы доходили до кустика и пропадали. Тася подкралась к кустику — но зайца там не было. Она ширяла под куст палкой, ворошила снег, но заяц не выскакивал. Наверное, у нее было искренне огорченное лицо, потому что Валентин смеялся до слез…

Они шли по низине и всего раза два только скатились с пологого склона, и оба раза Тася падала. Она устала, остановилась возле березки, прислонилась к ней спиной и закрыла глаза. Стояла тишина, и слышно было только Валентина.

— Шшик, шшик, — шел он впереди, — шшик, шшик…

Потом все смолкло. Вероятно, он остановился, оглянулся.

«Интересно, что он думает сейчас?» Она не открывала глаз, молчала. А он все, наверное, смотрел. Вдруг ей стало казаться, что он, высокий, сильный, в эту секунду крадется к ней и вот сейчас, сейчас-сейчас, обнимет ее, прижмет к себе, нежно, а потом все крепче, крепче. У нее перехватило дыхание.

Откуда-то издалека он спросил:

— Устала?

Она тяжело передохнула, открыла глаза. Он стоял, опершись на палки, глядел на нее и улыбался своей полусмущенной улыбкой. Она молча покачала головой.

Потом они шли дальше.

— Валентин, тебе хорошо здесь? — спросила она.

— Хорошо, — ответил он.

— А почему?

— Почему?.. Потому что здесь красиво.

Он совсем не понял ее. Ей хотелось, чтобы он сказал: «Мне хорошо, Тася, потому, что здесь красиво, и потому, что здесь ты. Главное, потому что здесь ты».

Но он совсем не понял ее вопроса.

— Пойдем домой, — сказала она. — Я очень устала.

Она действительно вдруг почувствовала себя разбитой, опущенной. Валентин молча согласился.

Вечером они сидели у нее в комнате. Света не зажигали. Комната приятно освещалась неяркими бликами от топившейся печки. Они долго молчали, думали, вероятно, каждый о своем. Потом Тася вдруг громко спросила:

— Валентин, я очень некрасивая?

Он повернулся к ней и посмотрел, словно видел ее впервые.

— Почему? — мягко проговорил он. — Почему ты вдруг решила, что ты некрасивая?.. Наверное, ты красивая, Тася.

Он помолчал с секунду, потом улыбнулся своей застенчивой улыбкой, пояснил:

— Понимаешь, мне трудно судить… когда долго видишь одного и того же человека, то никогда не скажешь, красив он или некрасив… Понимаешь?

XI

Перед самыми выборами Валентин уезжал дня на два в свою геологическую партию. Партия находилась далеко, в лесу. Валентин был начальником, и в поселке ходил слух, что будто бы он на самом деле обнаружил за Кучерявой сопкой какой-то очень дорогой металл. Но сам же он никогда об этом не рассказывал. Правда, один раз шутя пожаловался Тасе, что на него вдруг куча денег обрушилась, а за что, про