class="a">[720]; а ты принял это в насмешку и назвал воейковщиной[721]. Если тебе угодно заниматься пустяками, т. е. дружбою, то спроси у Корниловича, не говорил ли я ему в тот же день, что у меня стихи Пушкина пройдут, но я не напечатаю никогда, ничего, что было запрещено у Греча, как разве по его собственному желанию. Я к тебе нарочно за тем пришел сказать, что у меня есть нечто похожее на сообщенную тебе критику, и стихи Пушкина, чтоб именно не перебивать; а ты взял, что я хочу по-воейковски перебивать. В продолжение трех с половиною лет нашей дружбы я старался всеми зависящими от меня средствами показать тебе мою привязанность, любовь, уважение, и готов был и есть теперь сделать для тебя невозможные пожертвования. Если ты полагаешь и уверен, что мои бедные «Литературные листки» могут вредить твоему журналу, скажи одно слово, и их не будет. Работать для тебя я не отказываюсь и уже имею готовую статью: «Смерть Лопатинского»[722], которую прочтем вместе, и если ты найдешь ее достойною «Сына Отечества», с удовольствием тебе отдам. Я бы лучше хотел, чтобы ты мне дал какую работу или задачу (только не переводить), а я исполню по мере моих способностей. Я никогда не забуду, как я много тебе обязан: чрез тебя я вышел на поприще русской литературы, и ты меня поставил на такую степень познания русского языка, что я сам удивляюсь, примечая, что я теперь знаю более многих учителей.

Излив чувства моей к тебе привязанности, позволь, друг, присовокупить пару добрых советов, а именно: нельзя ли, преодолев твое отвращение к Красовскому, снова заняться критикою, ты не поверишь, как твои «Кавказские письма»[723] заинтересовали всех. Это твой род: ты шубравец[724] в душе. Другой совет: ты стыдишься по примеру прочих журналистов сказать стихотворцу: «Дай, брат, стихов!» и называешь это воейковщиной. Любезный друг! в мире девять десятых Воейковых, а половина десятой остальной части Кюхельбекеров[725]! – как не польстить самолюбию поэта, который готов за похвалу зубами выцарапать стихи на граните.

Я никак не сердит на тебя за вчерашнее, ибо видел, что ты был болен душою. И со мною бывают минуты, в которые всех бы перебил и перекусал. Но вот за что буду сердиться, если ты, приехав домой, скажешь Катерине Ивановне[726]: «Представь себе, Булгарин радуется, что у меня Красовской запрещает пиесы, и сам их печатает, восхищаясь моими неудачами». – Повторяю, что за это буду прямо сердиться, если б случилось, ибо это была бы большая неправда (чтоб сказать вежливо). Катерину Ивановну я уважаю очень много, и уверен, что она меня не считает подлым. Я весь составлен из недостатков и слабостей; чувствую и плачу иногда. Но я неспособен к воейковщине и мелочам азиатским (verstehen?[727]) и весьма сожалею, если ты поныне не знаешь меня.

Теперь должен я тебе сказать правду, и боюсь, что ты на меня рассердишься. Скажу, как Аристид (т. е. Аристид наизнанку): «Хоть бей, но выслушай!»[728] Ты мне вчера жаловался, что сотрудники тебя оставили. Знаешь ли, почему? Я слышал человек от десяти, которых сочту тебе по пальцам, что им не нравится, когда ты говоришь с презрением о славе писателей и говоришь единственно: деньги! деньги! де ларжан! и проч. Я знаю, что это шутка; но не все люди я (с позволения сказать). Второе дело, что ты неглижируешь[729] людей, – а в том числе виноват и я, старой дурак.

Вот, любезный, моя исповедь, я люблю тебя более всех, и par depit[730] иногда сержусь так, как сердятся любовники; ибо когда узнаю, что я тебе сделал неприятность, то бешусь и досадую на себя. Клянусь тебе, что я ничего противу тебя не имею в сердце. Издаю журнал для того, чтоб приготовить для себя имя во Франции, чтобы по приезде моем, представляя, сказали: «C’est M-r de Bulg[arin] Redacteur des archives du Nord et du feuilleton litteraire[731], etc.». Ты сам видишь, что мой «Архив»[732] сделал мне много добра в свете. Пред целым миром готов признаться, что я всем обязан тебе и что люблю тебя всею душою, всем телом, всем помышлением, как самого себя.

Аминь. Ф. Булгарин

16 июля 1823.

NB. Хотел придти к тебе обедать, но должен быть в Сенате[733].

2

Любезный Греч!

В честности твоей я никогда не сомневался и сомневаться не стану, хотя бы мне весь свет кричал противу тебя, и хотя бы вместо бездельной прибыли пришлась убыль на мой счет – по журналам. Счетов, тобой представленных, мне поверять не к чему, ибо из цыфири нельзя сделать денег. Я уверен, что, кроме некоторых ошибок[734][735], никакого подлога быть не может. Вся беда происходит от двух важных причин: во-первых, ты дурной администратор, мало ценишь деньги и не заботишься о них. (NB. Это происходит от головы, а не от сердца.) Во-вторых, необходимость связи твоей с Безаком заставляет тебя беспрекословно платить ему за «Пчелу» безбожную цену. Ты скажешь: зачем я не спорю с ним о цене? Отвечаю: не могу, ибо это рассорит тебя с ним, а я не хочу лишать тебя приятного знакомства. Сорок пять рублей – очень довольно за лист. Но 53, кроме корректуры, ужасно. – Мы перед изданием «Пчелы» рассчитывали, что 800 подписчиков на «Пчелу» покроет все издержки по трем журналам – подписчиков было 1145, а издержки не покрыты, хотя бумага дешевле, нежели мы предполагали, сотрудникам выдано не более, как предполагалось, и экстренных издержек не было более 1000 рублей. Рассуди, есть ли тут толк! Ты честен и добр, но мне столько же убытку, если б я связался с бесчестным и злым Воейковым. Хотя причины не те, но следствия те же. Согласись, что все равно, нарочно ли кто-либо расшибет нос камнем или ненарочно, боль та же, только в сердце останется не то чувство. Я не прочь, чтоб все продолжалось по-прежнему, но прошу и требую, чтобы баланс расходов был установлен прежде, чтоб из сей только суммы Антон Иванович[736] брал на расходы, а остальное брали мы по произволу. С Безаком надо переговорить и представить ему, что он живет в христианской земле и что весьма часто о честности высокой говорит, а поступками подтверждает стих Грибоедова да умный человек и проч.[737] Без малого 20 тыс. рублей за напечатание трех журналов можно взять разве в