где мудрость? Где умеренность? Разве Монтень не написал еще своей программной книги? В конце концов «она вертится» можно чуть слышно прошептать на паперти — грядущие поколения расслышат этот шепот куда явственней, нежели громогласное отречение.

Диву даешься, что долговязого всадника с козлиной бородкой не сожгли на костре и не распяли, как это сделали с другим странствующим рыцарем, тоже сумасшедшим, за полтора тысячелетия до этого. Но еще поразительней интуиция, которая подсказала Сервантесу, что его неугомонный герой должен тихо почить в своей постели. Вот тут доброта! Вот тут такт и терпимость и истинная любовь к людям — качества, которых явно недостало создателям легенды о плотнике из Назарета, чьим именем было освящено столько зазря пролитой крови. Или не зазря — какая разница! Дон Кихот гуманнее Христа, потому что последний своими муками взывал прежде всего к отмщению, а первый — к совести. Мы улыбаемся, читая про сражения с ветряными мельницами, но разве при этом нам не делается чуточку стыдно за свою умеренность и разумность?

Если Володя Емельяненко прав и наша цивилизация погибнет и если явившиеся из других галактик разумные существа попытаются определить по останкам городов и прочим мертвым вещам, что же такое человек, то они не разрешат этой загадки до тех пор, покуда терпеливо не прочтут длинный и неуклюжий опус однорукого испанца.

Цивилизация… Дон Кихот… Человечество… Бесполезно! Ничто не могло вышибить из моей головы простенькую мысль о том, что, может быть, Свечкин не вернулся и Эльвира сейчас одна. Вернее, с Анютой, но это все равно что одна. Я поднялся и принялся вышагивать между столами.

На телефон я не смотрел. У меня мелькнула то ли надежда, то ли страх, что вдруг его отключили, например, за неуплату, хотя, кажется, служебные телефоны за неуплату не отключают. Какой тут Сервантес! Тика́ть надо, иначе насмарку пойдет все мое мужество и через минуту я очутюсь, голенький, перед зданием бывшего дворянского собрания.

Я набрал было номер Володи Емельяненко, но не до конца — утопил рычажок на последней цифре. Слишком раскованно чувствовал я себя с Володей, слишком доверял ему, чтобы коротать сейчас с ним вечер. Проболтаюсь ведь! А я не только говорить, я думать запретил себе о ней.

Иное дело Иванцов-Ванько. Едва я позвонил ему, как мне не без благосклонности было объявлено, что мой совет принят: повесть об Аристархе Ивановиче начата. Я поблагодарил его. Больше того, выразил нетерпеливое желание познакомиться с тем, что уже написано. Пусть вчерне… Пусть отрывочно… Иванцов-Ванько неслышно и осторожно ухмыльнулся на том конце провода. «Ну, если хочешь, приезжай. Только…» Я был спасен. Я знал, что он не отпустит меня, не прочитав все и не выведав о каждой фразе, «как это, по моему мнению». Даже мой вонючий «Дукат» не остановит его.

Написаны были лишь первые две главки. Они показались мне аморфными и длинными, хотя несколько живых штришков и поблескивало в языковой вязи. Мне понравилось, как Аристарх Иванович — Иванцов-Ванько не изменил даже имени, лодырь! — наливает из бочки вино в кувшин. Просовывает шланг, подсасывает, и пряная жидкость течет себе, а выпрямившийся хозяин забегаловки проницательно и неторопливо оглядывает тем временем свой корабль. По душе ему эти минуты спокойного созерцания, когда стоишь вроде бы без дела, но дело, налаженное тобой, движется.

Я заночевал у Иванцова-Ванько, выцыганив у него таблетку снотворного, — бедняга страдал бессонницей, а утром за завтраком он принялся за меня с новой силой, Ему, видите ли, показалось, что вчера я был недостаточно искренен. Короче говоря, неуверенность терзала художника. Он раскаивался, что, поддавшись искусу, прочел черновики, — обычно он не делал этого.

День был тяжким. В отделе стояли два параллельных аппарата, и, если подымала трубку Юлия Александровна — конечно, я мог опередить ее, но усилием воли сдерживал себя, — то рука моя, что-то правящая, замирала, и я скошенным взглядом впивался в ее сдобное лицо. Когда же она произносила своим тонким голосом «Виктор», в груди у меня образовывалась торричеллиева пустота. Зря! Я требовался кому угодно — директору кондитерской фабрики и председателю комитета народного контроля, этажному администратору, интересующемуся, почему до сих пор нет алиментов за ноябрь, и Иванцову-Ванько, который еще раз хотел уточнить, какое впечатление произвела на меня встреча Аристарха Ивановича с сыном, самовольно явившимся в забегаловку (я уж не говорю о бесконечных звонках в связи с чеботарским фельетоном), — кому угодно, только не ей. Ах так! Я поклялся, что даже пальцем не шевельну, чтобы встретиться с ней, и в ту же секунду оказался возле ее дома.

В зашторенных окнах горел свет. Означать это могло что угодно. Или все они дома, или только Свечкин с дочерью, или она одна… Последнее, впрочем, почти полностью исключалось, и не только потому, что он редко возвращался домой так поздно (как все хорошие работники, он все успевал сделать в урочное время), а потому, что она не часто приходила домой так рано.

А собственно, почему возле  е е  дома? Разве кто-нибудь выселил меня отсюда? Разве я выписан? Я такой же ответственный квартиросъемщик, как Петр Иванович Свечкин, и я вправе хоть сейчас подняться по лестнице, открыть собственным ключом дверь и прошествовать в свою комнату, где все еще стоит моя раскладушка, поскольку перетаскивать ее пока что некуда.

Не знаю, куда бы привели меня эти здравые рассуждения, если бы дверь парадного стремительно не распахнулась вдруг и не вышла она в своем стянутом в талии, отделанном мехом длиннополом кофейного цвета пальто. Я замер. Она не заметила меня в тени газетного киоска, да и по сторонам она, по своему обыкновению, не смотрела. Через минуту она скрылась в будке телефона-автомата.

Кому звонила она? Мне. Я был совершенно убежден в этом, я и мысли не допускал, что ее конспиративный звонок мог предназначаться кому-то другому. Прошла минута, другая, прошел час, сутки, год, а она все не появлялась. Но вот дверь открывается, и она выходит. Выходит и останавливается, не зная, куда податься теперь.

И тут я покинул спасительную тень. Вспыхнули юпитеры, освещая меня. Она смотрела. Медленно перешел я дорогу, медленно приблизился к ней. Ее белое лицо было серьезно.

— Салют! — сказал я и крутанул тросточку. — Как самочувствие?

Ей потребовалось время, чтобы узнать в явившемся перед ней скоморохе бывшего соседа. Потом юпитеры погасли, исчезла тросточка, и она без единого звука прильнула ко мне всем телом. От нее пахло стенами здания бывшего дворянского собрания, моей табуреткой на кухне, ванной, в которой она умудрялась сидеть по полтора часа и откуда вышла однажды утром в стеганом халате