Дорога к аэропорту была пустынна. Почувствовав себя на трассе увереннее, я прибавила скорости. А скосив глаза, углядела, что Яков не пристегнулся. Он просто не мог: в правой руке у него был пистолет, а левой он придерживал свою раненую ногу. Каждый ухаб на дороге отдавался ему болью в ране. Я знала это, потому что мне тоже было больно – каждый камешек на дороге вбивал по раскаленному гвоздю в мое плечо и в голову. Я все время ожидала, что сейчас Яков опомнится и потянется за ремнем безопасности. Только, наверное, ему было очень худо, раз он забыл о собственной безопасности. Единственный раз Яков лопухнулся, просто грех не воспользоваться!

Впереди показался пост ГИБДД. Я разогналась еще немного.

– Наташа, не гони, – попросил Яков, если просьбой можно назвать слова человека, вооруженного пистолетом.

– Как скажешь, – ответила я.

Мы уже почти поравнялись с постом. Напоследок, когда уже ничего нельзя было сделать иначе, я припомнила, что машина Дольче не была оборудована подушками безопасности…

Это не имело уже никакого значения. Со всей мочи я вдавила педаль тормоза в пол «опеля». В визге тормозов, в разочарованном рыке автомобиля, в моем вскрике в тот момент, когда я приложилась лицом о рулевое колесо, в вопле Якова, выброшенного инерцией со своего места сквозь лобовое стекло на капот машины, я потеряла чувство реальности.

Когда к нам подбежали – я смеялась, приговаривая, что я тут ни при чем, а убийца – этот парень на капоте…

Первые сутки в больнице я проспала. Меня почти не мучили допросами, хоть я и оказалась важнейшим свидетелем по делу Якова. А дело Якова могло вылиться чуть ли не в международный скандал. Сам виновник трагедии был в коме.

Призрак Дмитриева кружил вокруг моей палаты. Если бы я могла соображать в то время, я бы поняла, что он не хочет производить арест моей персоны, потому что ко мне по несколько раз за день приходили следователи из милиции и ФСБ. А ведь у меня уже был план…

Но больше всего меня волновал Дольче. Он был в тяжелом состоянии – у него было и сотрясение мозга, и внутреннее кровотечение, и переломы трех ребер, и жуткие гематомы по всему телу, которые будут еще долго рассасываться, постепенно терять цвет и зудеть. Кроме того, крайне плохо на здоровье моего друга повлияло то, что этот фашист Яков держал его взаперти, рядом с ванной, в которой разлагался труп, не давая воды и пищи.

Я ходила к кровати Дольче, скулила возле нее, держа друга за холодную руку. Он не открывал глаз, а если открывал, не узнавал меня. Он не узнавал и свою мать, но Анна Леонидовна держалась молодцом. Она готова была ждать сколько угодно, веря, что ее Димочка поправится.

А вот моя дочь, например, так в моем здоровье и светлом будущем не была уверена. Она бесконечно поливала меня слезами, торчала в больнице, прогуливая школу, и завела привычку набрасываться с вопросами и требованиями на приходящих ко мне врачей. Я заметила, что ее даже побаивались.

Усмирить мою дикую Варвару мог только ее родной папочка. И он делал что мог – закармливал мороженым, развлекал премьерами в кинотеатрах, разрешал отлынивать от занятий – у девочки такое горе! – словом, просто из штанов выскакивал, лишь бы порадовать мою принцессу.

Но я была в порядке. Мне просто надо было продержаться еще пару дней в больнице, причем таким образом, чтобы Дмитриев ко мне не сунулся. На самом-то деле я хуже выглядела, чем себя чувствовала. Мое лицо украшали два фингала и одна рваная рана – от ударов Якова и от руля машины Дольче. Еще меня тошнило, потому что все время мерещился трупный запах, которым я надышалась в квартире тети Лиды.

Основное же мое счастье, долгожданное, выстраданное и абсолютное, мне принес Женька. Он оказался возле моей кровати уже через час после того, как я сама в нее попала. Его скорое появление в больничных стенах еще раз доказывало простую истину – плохие новости приходят быстро.

– Наташка, – прошептал он ласково и сердито.

В его глазах я видела свое отражение. А его глаза, глаза художника, врать не могли. Я была чудовищем.

– Что это было? Кто этот Яков? Почему вы с ним дрались? Как ты устроила аварию? И почему ты не позвала меня?

– Я ужасно выгляжу? – глупо бормотала я. – Ты уходи, я выйду из больницы и позвоню.

– Моя дурочка, – прошептал он мне на ухо, обнимая меня.

И потом Шельдешов уже никуда не уходил, если не считать одного, прямо скажем, судьбоносного случая.

Телефонный звонок сигнализировал, что медлить больше ни к чему. Пришло время разыграть последний акт трагедии и поставить точку в истории о темном периоде.

Даже понимая, что сейчас мне опасаться нечего, я боялась появления Василия Ивановича Дмитриева, как боятся люди несчастья или безумия.

И он пришел, и обратного хода не было.

– Итак, Наталья Вячеславовна, – произнес этот страшный человек, входя в мою палату и прикрывая за собой дверь. – Итак, вы умудрились отсрочить нашу финальную встречу. Но это вам не на пользу. Я довел ваше дело до конца.

– Я не думаю, что вам это удалось, – сказала я, нажимая под одеялом на кнопку REC своего нового диктофона. – А вы знаете, что у меня есть свидетель того, что я ушла от вашей сестры в восемь вечера, а не в двенадцать, как утверждает ваш купленный охранник. Да и потом, вы думаете, он не сдаст вас милиции, когда дело будет перепроверяться?

– Это в прокуратуре дела милиции перепроверяются, а не наоборот, – рассеянно поправил меня Дмитриев. Он был очень спокоен, а это неправильно.

– Но я буду протестовать против обвинения. Ваша сестра, Василий Иванович, просто неудачница. Она сама себя убила, потому что вы оба – уроды из семьи извращенца и убогой дуры!

– Заткнись! – рявкнул он, за секунду зверея. – Ты думаешь, твои оскорбления меня задевают? Ты пойдешь в тюрьму за убийство моей сестры или заплатишь мне двадцать миллионов!

– Бинго! – сказала я и достала из-под одеяла диктофон.

– Что же ты за дура, – презрительно сказал мне Дмитриев и бросился на меня.

Но я не успела даже испугаться, как в дверях показались несколько человек в форме.

– Капитан Дмитриев, вы арестованы!

Вот так и закончилась эта темная полоса. Последняя и самая страшная в моей жизни. Она унесла с собой двух моих подруг, лучших и незаменимых. Она принесла мне много седины – в этом я убедилась, когда вернулась из больницы.

Но, вынырнув из темной мути, которая сопровождала мою жизнь последние пару месяцев, я оказалась окружена любовью художника Шельдешова. А моя дочь обрела родного отца.

И ко мне вернулся Дольче. Конечно, он поправился. Конечно, всего через пару месяцев он стал самим собой – самым красивым мужчиной, которого я когда-либо видела живьем. Свое горе, свое отчаяние, свое разочарование он похоронил где-то очень глубоко в душе. Иногда, во время наших встреч на его кухне, куда я хожу одна, без Женьки, Дольче вспоминает Борянку, Соню и Якова, который для него тоже умер. Мы пьем за них, но с разными чувствами. Дольче – с благодарностью за счастье, которое ему дали его друзья. А я – горюя о Боряне и Соне, но радуясь, что Яков теперь находится гораздо ближе к Дмитриеву, чем ко мне и моим близким.