Толик рос смышленым парнем: еще в шесть лет он бегло говорил и читал на двух европейских языках: английском, французском. Его бабушка, заведующая кафедрой иностранных языков в педагогическом институте, была просто помешана на творчестве Набокова. Ей нравилось читать в подлиннике его произведения, причем те, что написаны им уже как американским писателем. И внука своего старалась воспитывать как в свое время воспитывали маленького Володю Набокова: день он говорил исключительно на английском языке, день на французском, день на русском, затем всё по новой. Причем особенный упор делался на правильное произношение. С таким воспитанием можно было сибаритствовать с младых ногтей и не познавать непростой доли обычных советских людей.

Однако Толик черной работой не гнушался и справедливо решил, раз уж сознательно пошел в медицину, то изучить ее следует по вертикали, так сказать, с самого низа. На втором курсе он санитарил в оперблоке, отмывая от крови использованные инструменты и намывая до зеркального блеска забрызганный человеческими выделениями пол. А после третьего курса повысил ступень развития: устроился медбратом в отделение экстренной хирургии. И не из-за денег он там работал, разумеется, нет, в них он как раз особо и не нуждался. Он осваивал профессию медика от простого к сложному.

Надо отдать должное, что свои обязанности санитара, а после и медбрата он выполнял добросовестно и честно: не халявил и не увиливал ни от какой самой грязной и неприятной работы. Многому зато научился и освоил. Теперь он без труда делал все виды уколов, умело ставил капельницы, мочевые катетеры и желудочные зонды, вполне профессионально промывал желудок и при помощи клизмы очищал кишечник.

Толик верно считал, что настоящий хирург сам должен знать и уметь делать все то, что делает санитарка и медсестра хирургического отделения и операционного блока. Для того чтоб спрашивать с младшего и среднего медперсонала, нужно досконально разбираться в их работе. Такую тогда он сам себе поставил задачу и с честью ее выполнил.

Многие на курсе тогда крутили пальцем у виска: мол, что-то у профессорского сынка совсем крыша протекала – зачем он драит полы в залитой кровью и другими биологическими жидкостями операционной, да ставит клизмы старым маразматичным бабкам да дедам, очищая их переполненные кишечники от каловых завалов. Ведь не царское это дело ковыряться откуда ноги растут. Шел бы тогда в медучилище, а не в институт. Но дальше шушуканья за его спиной разговоры эти не шли. Во-первых, Толик весьма остер на язык, а во-вторых, он парень довольно крепкий и к тому же КМС по боксу и за словом в карман не полезет.

В то морозное ясное утро, когда короткий зимний день стремительно ворвался на хирургическое отделение через заиндевелые наполовину окна ярким солнечным светом, Толик заканчивал делать уколы послеоперационным больным. Приоткрыв покрытую льдом форточку, он почувствовал живительный прилив свежего воздуха, а вместе с ним к нему вернулось и хорошее настроение, омраченное поначалу опоздавшим на работу напарником.

Пятикурсник Пахомов являлся ярым врагом трудовой дисциплины. И в отличие от Толика на работу ходил не за интерес, а исключительно за деньги. Он хронически в них нуждался, поэтому трудился сразу в двух местах и подумывал о третьем. Пока лишь корпел медбратом здесь, в отделении экстренной хирургии, да еще в травматологии, что двумя этажами ниже. Имея по двадцать с лишним дежурств в месяц, он всюду опаздывал и никуда не поспевал, и еще как-то, в промежутках между дежурствами, умудрялся худо-бедно учиться в институте. Правда, в отличниках никогда не ходил, в хорошистах, впрочем, тоже.

Толик особо на него не сердился, понимал, что парень из кожи вон лезет, тянется, чтоб заработать себе на хлеб насущный, на булку с маслом. Из общежития его давно и бесповоротно турнули. Подробности Пахомов не раскрывал, да Толик и особо не интересовался: чего лезть парню в душу. Поэтому теперь Пахомов вынужден ютиться в десятиметровой комнате в густонаселенной коммуналке, которую снимал за десять тысяч рублей в месяц неподалеку от института в прилично обветшавшем доме дореволюционной постройки. А это еще вызывало дополнительные расходы.

Вот и в тот раз он приперся на час позже положенного, доделывал работу в травматологии, и Толику пришлось выполнять двойную работу: за себя и за него. В то памятное утро он колол послеоперационным больным промедол. В те славные времена, под занавес советской власти, отношение к наркотическим препаратам было, мягко говоря, весьма наплевательское.

Это сегодня, чтоб сделать одну инъекцию промедола или морфина, врач должен пройти семь кругов ада: заполнить кучу бумаг, сделать несколько записей в истории болезни, найти ответственного врача по больнице с третьей попытки из-за вечной занятости последнего, взять у него ампулу, а сейф с наркотиками базируется только в одном месте – в приемном покое. После вернуться на восьмой или девятый этаж, где располагаются хирургические отделения, уколоть страждущего и вернуться назад, сдать ампулу, поместив ее назад в тот самый злополучный сейф. А если таких больных на отделении человек десять и те требуют обезболить себя каждые три часа? В общем еще не каждый врач отважится на сей подвиг. Либо уколет ненаркотический анальгетик, либо… либо, матерясь про себя, отправится выполнять свой врачебный долг.

А раньше было куда проще. Наркотические препараты лежали в сейфе, стоящем в процедурном кабинете каждого отделения. Врачи писали в листах назначения промедол и морфин по времени: каждые четыре или шесть часов. И не нужно было, как теперь принято, прописывать наркотики строго по факту, когда послеоперационные боли не купировались инъекциями анальгина или кетаролака. Часть больных, кому пытались написать наркотики прооперировавшие их хирурги, могли и вовсе отказаться – боялись привыкания, а колоть кололи – написано в назначениях. Только уж если пациент совсем вставал на дыбы, то промедол, либо омнопон с морфином не кололи.

В тот памятный день в категоричный отказ пошли трое. Толик вернулся в процедурку с тремя шприцами, заполненными промедолом. В каждом по одному миллилитру этого наркотического препарата, предназначенного для обезболивания тяжелых больных.

– Вот куда мне их теперь девать? – злился он. – Что с нами делать? Надо было мне, балде, пойти в палаты, да спросить у больных перед уколами кому надо, а кому нет. Эх, всегда Пахомов этим занимался, а он традиционно застрял на другой работе. И что, в шприцах их что ли прямо так и оставить или вылить? По бумагам же уже списали.

Да тогда одноразовые пластмассовые шприцы еще состояли в большущем дефиците, все пользовались исключительно стеклянными, те, что с металлическим поршнем и с цельнометаллическими иглами. Хранить в них набранные препараты долго не рекомендовалось. Неожиданно Толику в голову пришла шальная мысль: а не попробовать ли промедол самому? Спустя столько лет уже и не вспомнить: чего вдруг захотел уколоть себя наркотиком? Захотелось, и все тут.

Он никогда до этого не ставил себе уколов. Да и вообще никогда не получал никаких инъекций. Толик рос здоровым и сильным мальчиком. Но когда-то надо начинать. Почему не сейчас? Вот только куда уколоть? Поразмыслив, Толик приспустил штаны медицинского костюма, смазал спиртом кожу на левом бедре и быстро отработанным на больных людях движением засадил шприц с иглой в верхнюю наружную поверхность. Туда, где самая мякоть.