– Да бросьте, душки, ну время ли теперь ссориться! Значит, Минаева одна Франк. Дальше?

И так перечислены были все учителя и классные дамы чужих классов, многие были совсем забракованы.

Франк отделилась от группы, села к своему столу и, вынув большой лист бумаги, на углу которого был наклеен белый голубок с письмецом в клюве, начала выводить по-французски: «Monsieur l’inspecteur, vu le bal annuel que donne la premiere classe ce 27 decembre, j’ai l’honneur et le plus vif plaisir de vous inviter…»[124]

Рука писала, а кончик языка от усердия высовывался и двигался в такт перу. Запечатав конверт с голубкой, Надя четко вывела адрес: «A monsieur l’inspecteur de l’institut»[125]. И, моментально сбежав вниз, она тайком вызвала из швейцарской швейцара Якова, сунула ему в руку двугривенный[126] и письмо.

– Это Минаеву – приглашение на бал; как он придет, Яков, так и отдайте!

В этот день Яков получил много двугривенных монет и много писем для раздачи и рассылки учителям.

На другой день, после утреннего чая, швейцар Яков принес в первый класс письмо.

– М-lle Франк, – сказал он и вышел.

Письмо было от Минаева. Классная дама отдала его ей, не читая. Франк открыла, прочла и густо покраснела; с нею положительно в этом году происходят чудеса: ее принимали за большую, ей писали такие серьезные письма.

«Mademoiselle! J’ai reзu votre aimable invitation que j’accepte, en vous priant de m’accorder la premiere contredance. J’ai bien compris les sentiments qui vous ont dicte la missive…[127]«Так начиналось письмо, и в нем были целые две страницы. Уж конечно, никто из всего класса такого письма не получит! Письмо ходило по рукам и вызывало насмешливые замечания, в которых, однако, чувствовался оттенок зависти…

Вечером в этот день девочки наряжались. Чирковой прислали из дому два прекрасных костюма: рыбака и наяды[128]. Подобрав свои пепельные волосы под красный фригийский колпак[129], перетянув талию широким красным шарфом, Чиркова казалась хрупким, грациозным мальчиком. Ее зеленоватые большие глаза глядели лукаво и задорно, засученные рукава обнажали белые нежные руки с голубыми жилками.

Нина Бурцева – наяда, оправдывала свое прозвище Русалочки. Кожа ее лица и открытой шеи была бела, как матовый фарфор, распущенные волосы, длинные, черные, прикрывали всю спину. Глаза синие, печальные, и ярко-красные губы. Белое платье и длинная зелень, спускавшаяся с ее волос до земли, придавали ей вид утопленницы. Она как очарованная ходила за своим рыбаком и едва отвечала на вопросы насмешливых девушек.

Оторванная от семьи, брошенная с роскошного юга в холодный туманный Петербург, перенесенная от полей, цветов и фонтанов в каменные стены института, она тосковала и чахла. Потребность ласки и любви жила в ней, может быть, сильнее, чем во всех других, а между тем, кого любить в институте? Подруги насмешливы и резки, классные дамы скучны, придирчивы и недоступны. Учителя еще более далеки. Нет у детей ни птички, ни животного, ни даже цветов, не на что вылить им потребность ласки и нежности.

Чиркова сделалась кумиром для Бурцевой; на нее перенесла бедная Русалочка всю свою нерастраченную любовь.

– Это где застегивается, спереди или сзади? – приставала ко всем Бульдожка, нося на руке необходимейшую принадлежность костюма турка.

– Я почем знаю, – кричали ей в ответ, – спроси ламповщика Егора, вон он стоит в коридоре.

– Ну да, знает он, дурак, как турецкий паша одевается, он, я думаю, таких бархатных штук еще и в жизни не видал.

– Иванова, Иванова, смотрите на Иванову, она incroyable[130]! Очень, очень мило, кто тебе делал костюм?

– Брат, по рисунку.

– Франк, Франк, ах, какая прелесть? Откуда у тебя такой костюм?

– Мне Шкот достала, правда, хорошо?

Франк была одета пажом: вся в светло-зеленом атласе, в красивой шапочке, длинное страусовое перо которой спадало ей на плечо; за поясом – небольшой кинжал и охотничий рог, в правой руке она несла бархатный шлейф своей королевы, Шкот, на которой был костюм Марии Стюарт. Все ряженые, составив пары, отправились вниз, к Maman. По коридорам они шли в сопровождении тесной толпы девочек всех классов, сбежавшихся поглядеть. У Maman были гости, девочек впустили. Музыкальная дама Вильгельмина Федоровна Билле села за рояль, а ряженые танцевали кадриль, польку и даже несколько характерных па. Среди гостей был генерал Чирков и его адъютант Базиль… Поликсену позвали, Базиль говорил с нею, нагнувшись близко к белокурой головке, почти на ушко. Поликсена смеялась. Базиль подошел к Maman и просил ее позволения вмешаться в танцы.

Паж танцевал со своей королевой, и лицо его дышало удалью, здоровьем и весельем; затем паж подхватил Чернушку, одетую цыганкой, и они под звуки польки танцевали какой-то танец, который, как уверяла Шкот, мог бы быть и индейским…

* * *

Наступил день выпускного бала. В шесть часов, немедленно после обеда, старший класс был в дортуаре: к ним был допущен парикмахер. Весь красный, в поту, во фраке ради такого торжественного случая, он метался из одного прохода между кроватями к другому. Девочки, все в белых кофтах, сидели, как куклы, на табуретах перед зеркальцами и покорно позволяли проделывать со своими волосами, что было угодно этому «Фигаро» с Невского.

– Господин парикмахер, теперь ко мне! – говорили все по очереди. Фалдочки его фрака летели кверху, и, растопырив локти, с щипцами в одной руке, гребенкой в другой, парикмахер бежал на зов.

Девочки с его помощью сразу все подурнели. Вместо милых головок с пробором ниточкой и гладко зачесанных висков получались какие-то вихры, торчки; вместо сложенных узлом заплетенных кос появились хитрые кренделя и воздушные пирожные. Причесанные девочки ходили раскрасневшиеся, из страха испортить прическу держали головы неподвижно, как куклы. Корсеты стягивали талии так неумолимо, что многих тошнило, они жевали мятные лепешки, тоскливо поводили глазами, но ни за что не решились бы распустить шнуровку. По-бальному снятые пелеринки и рукава обнажали посиневшую от холода кожу. Бедные маленькие мученицы были, как, в сущности, и всегда, предоставлены самим себе; классная дама, во-первых, была занята своим туалетом, а во-вторых, она существовала для того, чтобы не нарушался порядок, а порядок не нарушался потому, что неразумные девочки создали себе муку из предстоящего удовольствия.