— Я не смогу его просить, Жанна. И ты меня не проси, я все равно не смогу, — говорил Морис слабым тихим голосом. — Если я только взгляну на него, я плюну ему в лицо, а это нам мало чем поможет.

— Не поможет, — согласилась Жанна, невольно улыбнувшись, — но положение наше хуже некуда, дружочек. Шаг за шагом мы приближаемся к черной яме и только следим, как уменьшается расстояние. Согласись, это невыносимо.

— Надо вынести, — спокойно ответил Морис.

Он говорил с тем же спокойствием, с каким сообщил ей в 1916 году в госпитале, куда ее вызвали: «Четыре против десяти — таковы мои шансы на выздоровление». Помолчал и уточнил: «Три с половиной, чтобы быть совсем уж точным».

Она ласково и бережно погладила мужа по щеке и с грустью подумала: «Был бы здесь сейчас Жан-Мари, он защитил бы нас, он бы нас спас. Молодой, сильный…» Женское желание оказаться под защитой и материнское желание защищать странным образом переплетались, сосуществуя в ней. «Где мой бедный мальчик? Жив ли он? А может, ему больно? Нет, Господи, не может быть, чтобы он погиб», — подумала она, и сердце у нее похолодело, утверждая обратное: может быть и такое. Слезы, которые она вот уже столько дней мужественно удерживала, брызнули у нее из глаз. И прорвалось возмущение:

— Почему как страдать, так именно нам? Или людям, которые на нас похожи? Обычным, заурядным людям, простым обывателям? Начинается война, падает франк, растет безработица, возникает кризис, разражается революция — другие вывернутся, нас всегда раздавят. Почему? Что мы плохого сделали? Кто бы ни ошибся, по счетам платим мы. Да, конечно, нас никто не боится! Рабочие умеют постоять за себя, богатые обладают силой, а мы — жалкие овцы, которых всегда стригут наголо. Пусть мне объяснят почему! Что происходит? Я не понимаю. Ты — мужчина, ты должен знать, — гневно обратилась она к Морису, не понимая, где искать виновников обрушившегося на них несчастья. — Кто прав? Кто виноват? Почему Корбен? За что Жан-Мари? Почему мы?

— Что ты хочешь понять? Тут нечего понимать, — отозвался муж, желая ее успокоить. — Существуют законы, управляющие Вселенной, они ни за нас, ни против нас. Когда разражается гроза, ты же ни на кого не в обиде, ты знаешь, что молния возникает из разницы электрических потенциалов и что облакам нет дела до тебя. В чем их тебе упрекать? А если вдруг упрекнешь, то это будет смешно и странно, и они тебя не поймут.

— Нет, это не одно и то же. Я говорю о явлениях, созданных людьми.

— Только на первый взгляд, Жанна. Кажется, что в ответе за них тот или иной человек, те или иные обстоятельства, а на самом деле все происходит так же, как в природе: после затишья собирается гроза, у грозы есть начало, кульминация и конец, а потом вновь наступает долгий или не слишком период покоя. На нашу беду мы родились в век гроз. Они улягутся.

— Предположим, — сказала она, и тут же спустилась из заоблачных высот абстракций на реальную почву. — А Корбен? Корбен — тоже явление природы?

— Он — вредоносная особь вроде скорпиона, гадюки, поганки. В общем-то в сложившейся ситуации есть и наша доля вины. Мы давным-давно поняли, кто такой Корбен. С какой стати мы остались у него в банке? Мы же не собираем ядовитые грибы, а почему, спрашивается, мы не сторонимся дурных людей? Было немало обстоятельств, при которых, приложив мужество и упорство, мы могли бы устроиться по-другому. Помнишь, когда мы были молодыми, мне предложили место репетитора в Сан-Паулу, но ты не захотела, чтобы я уезжал.

— Нашел что вспоминать! Когда это было, — сказала она, пожав плечами.

— Я просто хочу сказать…

— Ты хочешь сказать, что не стоит ни на кого злиться. А до этого говорил, что если встретил бы Корбена, то плюнул бы ему в лицо.

Они продолжали спорить, но не потому, что надеялись или хотели переубедить один другого, а потому, что этим разговором отгораживались от своих горьких забот.

— У кого же попросить помощи? — воскликнула наконец Жанна.

— Ты еще не поняла, что всем наплевать на всех?

Жанна посмотрела на мужа.

— Ты странный человек, Морис, — сказала она. — Ты только что насмотрелся на откровенный цинизм, на полную безнадежность и все же чувствуешь себя счастливым, внутренне, я имею в виду. Я ведь не ошибаюсь?

— Нет.

— Что же тебя утешает?

— Уверенность, что внутренне я свободен, — сказал он, подумав. — В этом для меня неиссякаемый источник счастья, и только от меня зависит, сохранить его или потерять. Страсти, дошедшие сейчас до апогея, рано или поздно потухнут. Все, что началось, завершится. Одним словом, любые катастрофы минуют, и нужно только постараться не уйти раньше, чем они утихомирятся. Прежде всего, нужно жить: primum vivere. День за днем. Ждать, надеяться, не сдаваться.

Она слушала его молча. Потом вдруг поднялась и взяла свою шляпку с каминной полки, где она почему-то ее оставила. Муж с удивлением смотрел на Жанну.

— «Помоги себе, и Бог тебе поможет» — вот, что я вспомнила, — сказала она. — Поэтому я пойду к де Фюрьеру. Он всегда был со мной очень любезен и поможет нам из одного только желания досадить Корбену.

Жанна не ошиблась. Де Фюрьер принял ее и пообещал, что и она, и муж получат выходное пособие в размере своих окладов за полгода, что увеличивало их капитал на добрых шестьдесят тысяч франков.

— Ты видишь, я справилась, и Бог мне помог, — объявила Жанна мужу по возвращении.

— А я не терял надежды, — ответил он с улыбкой. — Мы оба правы.

Оба были очень довольны результатом визита Жанны, но чувствовали, что, избавившись на ближайшее время от денежных забот, будут день и ночь тревожиться о сыне.

29

Осенью Шарль Ланжеле вернулся домой. Фарфор не пострадал от путешествий. Шарль собственноручно распаковывал ящики и трепетал от радости, нащупывая посреди стружки и шелковой бумаги гладкий прохладный бочок севрской статуэтки или китайской вазы из розового фарфора. Он едва мог поверить, что снова будет жить у себя и с ним рядом все его сокровища. Время от времени он поднимал голову и любовался сквозь полоски бумаги, наклеенной на стекла, мягкой излучиной Сены.

В полдень к нему поднялась консьержка и стала прибираться, нанять прислугу он еще не успел. Значительные события, счастливые, несчастливые — не важно, не меняют человека, но выявляют его склад (так порыв ветра, сдув сухие листья, показывает, каково дерево), они выводят на свет то, что пряталось в тени, направляют человека в то русло, в каком отныне он будет расти. Шарли был всегда осмотрителен в отношении сбережений. По возвращении из скитаний он почувствовал себя скупцом — экономить всегда было для него удовольствием, а тут он отдал себе отчет, что ему это приятно, ибо после скитаний стал еще и циником. Раньше ему бы и в голову не пришло возвращаться в разоренную запыленную квартиру; одна мысль, что в день приезда придется обедать в ресторане, внушала бы ему ужас. Но теперь он столько всего пережил, что его уже ничего не пугало. Когда консьержка сказала, что в один день ей с уборкой не справиться — господин Ланжеле просто не представляет, сколько тут работы, — Шарли ответил мягко, но непреклонно: