В другое время и в другом месте я бы ему врезал. Но меня сегодня уже достаточно били, хватит.

— Речь идет о жизни и смерти, а так — ничего, — говорю я и поднимаю обе руки — сдаюсь, мол. — Я ей типа жизнь хочу спасти.

Отворачиваюсь и гляжу сквозь толпу на щиты, огородившие площадь.

Долго же нам пришлось ждать, пока нас выпустят. Кое-кто даже садится, хотя понимает, что мокро на мостовой от мочи, а не от воды. Разговоры понемногу смолкают, и в конце концов сотни людей, а может пара тысяч, сидят, молчат и ждут.

Обошлось без драмы. Через несколько минут после того, как окончательно стемнело, полиция берет и уходит. Ни тебе объявлений, ни приказов. Вот только что они стояли здесь — и вот уже расходятся по боковым улицам и садятся в машины.

Оглядываюсь кругом. Все устало поднимаются на ноги. Они злятся, что с ними так обошлись, но от жуткой усталости сил у них хватает только на ворчание. Ноги у меня онемели — не то слово. Когда я встаю, кажется, что они сейчас подкосятся. Переминаюсь с ноги на ногу, чтобы разогнать кровь, и в подошвах жутко колет.

Ковыляю с площади, топаю на остановку. Очередь только-только начала набираться, и я уже третий с начала, и тут я лезу в карман и обнаруживаю, что там пусто — ни кошелька, ни проездного билета. В какой-то момент за эти шесть часов кто-то из этих прекрасных, высокоморальных спасителей мира обчистил меня. Остался у меня только телефон и двадцать пять центов. А кому звонить-то? Бабуле? Она все равно не заберет меня домой, придется идти пешком.

Обшариваю остальные карманы — нет, ничего, к тому же я задерживаю очередь. За спиной у меня начинают ворчать и цокать языками. Потом кто-то просто обходит меня и отпихивает в сторону. На этот раз мне нечего возразить. Бессмысленно, да и сил нет. Все устали. День был долгий, всем хочется домой. Мне тоже. Ухожу с остановки и двигаю по улице. До дома много миль, но я об этом даже не думаю. Переставляю ноги, опустив голову, топаю по тротуару, мимо скверов, мимо витрин. Только и вижу, что плиты да асфальт, ноги да ботинки. Поэтому чуть не пропускаю главное. Настоящее чудо — единственное, что заставляет меня улыбнуться в конце этого долгого-долгого дня.

Добираюсь туда, где ботинки стоят на месте. На тротуаре собралась толпа. Волей-неволей поднимаю голову, чтобы пробраться сквозь нее, и тут вижу, почему она собралась. На экране информации над торговым центром мигают буквы: «СРОЧНО! ЭКСТРЕННАЯ ЭВАКУАЦИЯ!» Потом: «ВСЕМ НЕМЕДЛЕННО ПОКИНУТЬ ЛОНДОН. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ О ПРИРОДНОМ КАТАКЛИЗМЕ. СРОЧНАЯ ЭВАКУАЦИЯ ИЗ ЛОНДОНА».

— Господи, у него получилось!

Мне хочется вскинуть кулак в небо, но вместо этого я рассматриваю толпу. Все ошарашены. Всем страшно.

Тут в кармане у меня жужжит телефон. Эсэ-мэска. Смотрю — там то же самое. Сообщения с экрана прислали мне на телефон. И у всех кругом так. По всей улице все глядят на телефоны и потом на экраны.

Набираю Нельсона, но попадаю только в голосовую почту. Оставляю сообщение и слышу, что голос прямо дрожит от волнения:

— Нельсон, ты чудо. Ты это сделал. Не знаю как, но у тебя все получилось. Спасибо, чел. А теперь уезжай.

Толпа понемногу расходится. Кто-то даже бежит, расталкивая остальных. Когда я уходил с Гроувенор-сквер, то еле на ногах держался, а теперь снова хвост пистолетом. Тоже пускаюсь бежать. Надо скорее добраться до дому, собрать вещи, и сегодня же нас с бабулей здесь не будет.

Ну и дура же я — бросила куртку. Дура. Я же замерзну насмерть. Да и наплевать вообще-то. Незачем мне теперь жить. Ее забрали и обратно не вернут. Она сейчас лежит, заботливо укутанная, в красивой чистенькой кроватке в красивом чистеньком доме с приемными мамой и папой, и сосет смесь из бутылочки.

Это для меня последняя капля. Конечно, я хочу, чтобы Мия была в тепле и уюте, чтобы за ней ухаживали. Она должна быть со мной, но раз уж нет, я хочу, чтобы у нее было все самое лучшее. Но стоит мне представить себе, как ее кормят из бутылочки, — и прямо сердце разрывается. Я кормила ее грудью с самого начала. Это наше с ней общее дело, у нас так заведено. А теперь этой связи, этой ниточки — нет.

Разве можно так поступать с человеком? Разве можно было забрать у меня Мию, когда мы физически нужны друг другу? Зверство!

Съезжаю со шпал на землю, сжимаюсь в комочек, обняв коленки. Меня трясет, но я этого даже не замечаю. То, что мне больно и неудобно, — не считается. Меня убивает другая боль — мысль, что Мии со мной нет, что у меня ее больше не будет, что она не здесь, и так плохо мне никогда в жизни не было.

Промерзаю до костей и перестаю даже дрожать. Все тело застыло и не двигается. Надо встать, пойти куда-то, где хоть немного теплее. А может, просто идти и идти всю ночь, чтобы размять руки-ноги, разогнать кровь. Только я пропустила тот момент, когда у меня еще оставался здравый смысл, когда я могла заставить себя подняться, — холод все высосал, и теперь я останусь здесь.

Сижу, обхватив себя руками. Одна ладонь лежит на шее. Чувствую пульс, слабый, медленный. Надо двигаться, а я не могу. Надо выпрямиться — земля не отпускает. Надо позвать на помощь — в горле сухо, как будто рот набит песком. Пульс под пальцами становится все реже и реже. Если я сумею его посчитать, значит, сердце еще бьется, но я забыла названия чисел. Забыла…

Вдоль канала будет быстрее. Срежу напрямик, да и народу там никого в такое время. Всю дорогу я пробежал — столько во мне адреналина. Кое-где в домах горят окна и отбрасывают свет на дорогу, но на самом деле почти везде темно, видно только на несколько метров вперед.

Последний участок — за ним поворот в проулок, который ведет на шоссе и к дому, — совсем темный. На земле впереди что-то лежит — груда какого-то шмотья. Потом я различаю ногу и несколько сантиметров бледной ноги между ботинком и какими-то штанами. Мне становится нехорошо. Это еще что такое? Да нет, наверное, просто манекен из какой-нибудь витрины, который зачем-то выбросили на берег. Блин, также можно до инфаркта довести!

Тут выясняется, что я уже никуда не бегу. Стою. Не хочу приближаться к этой штуковине. Мне страшно.

«Не дури, — говорю я себе. — Это пластмассовая кукла, всего делов-то».

Заставляю себя тронуться с места. Только манекен совсем как живой. Подхожу ближе и вижу голову и руки. Одна рука подпирает щеку, лица не видно. На манекене одна футболка, видно руки. Пластик светлый, гладкий, почти белый.

Мне опять становится нехорошо. Манекены так не сидят. Их так не свернуть. В животе холодеет. Это труп. Я нашел труп. Вот черт! Делаю еще шаг, захожу сбоку. Полголовы у трупа выбрито, по верху торчит ирокез.

— Сара!

Я едва не давлюсь этим словом.

Это же Сара. Одна, в темноте, на морозе. Мии нигде не видно.

Не может быть, чтобы она была мертвая! У нее же число — 2572075. Числа не меняются. А может, меняются? Может, это мне доказательство?!