Похоже, о тетради никто не знал, иначе ее уже давно выкрали бы. Теперь стало еще досаднее, что я так и не узнал, что же было в коробке из-под «Крестного отца». Я опоздал. Самира рискнула собой, сказав мне о дисках, а я просто забыл.

Откуда у нее все эти данные? Может, от дяди, кто знает. Но если она знала номера счетов и банки, тогда единственное, чего ей не хватало, это права снимать с них деньги, и именно для этого ей нужен был газырь. Ее никто не подсылал ко мне. Она слишком много знала, чтобы быть простым исполнителем чужой воли. Самира самостоятельно пытала свое счастье со мной – так неумело и беспечно, как и следовало от нее ожидать.

Я вертел тетрадь в руках, не решаясь вернуть ее в ряд кулинарных книг. Ради этого молескина могли запросто убить. Теперь у меня оказались и газырь, и информация. Я мог бы попытаться разгадать эти незамысловатые шифровки, прилететь куда-нибудь на Кайманы, явиться в банк с газырем и посмотреть, что из этого выйдет. Получу ли я доступ к баснословной сумме или в ту же ночь ненароком выпаду из окна гостиничного небоскреба? Я бросил тетрадку на кухонный стол. Сейчас мне было не до поисков сокровищ.

Нужно сконцентрироваться и попытаться сообразить, что же произошло. До сих пор я был уверен, что ее похитили, чтобы обменять на газырь. Точно так же могли похитить и мою мать, но почему-то выбрали Самиру. Патрика из числа подозреваемых я окончательно вычеркнул, а любой другой человек поступил бы рациональнее, шантажируя меня моей матерью. Значит, Самиру похитил кто-то, кому был нужен не просто заложник, а именно Самира. Зачем? Самое очевидное объяснение – кому-то была нужна эта информация, рассыпанная в сценарии. В таком случае даже если бы я отдал за нее настоящий газырь, вряд ли ее отпустили бы добровольно. Она слишком много знала. Тетрадь была Самире необходима, она не стала бы записывать всю информацию, если бы надеялась на свою память. А она не вернулась за ней. У меня по позвоночнику поползли мурашки.

Как легко я удовлетворился словами Виктора, что с ней все в порядке! Виктор мог запросто скрыть от меня тяжелую правду. Не стал же он расстраивать меня чудовищными подробностями гибели отца. Он пообещал, что с Самирой все будет в порядке. Такой самолюбивый и самоуверенный человек наверняка не мог признаться, что не сумел сдержать слово. А вдобавок я еще всучил неправильный газырь. Все эти уверения Виктора, что Самира отказалась от съемок и добровольно скрывается в какой-нибудь Юте или в Монтане, были просто утешением. Я-то знал, что существует одна-единственная причина, по которой Самира могла бросить съемки, не вернуться за тетрадкой и исчезнуть, ни слова не сказав родным.

Я с трудом дышал. Я обещал Виктору не искать Самиру, но я не обещал не искать ее труп.

В Свято-Троицкой церкви отец Виталий отслужил заупокойную литию. По собору витал запах ладана, восковых свечей и удушливый, гниющий аромат лилий. Гроб стоял заколоченный ввиду сильного повреждения тела. На крышке лежали подушки с орденами и медалями покойного. К одной из них, пустой, на которой должен был находиться орден святого Георгия, похищенный убийцей, то и дело возвращались взгляды. Саблю Турова по казацкому обычаю положили в гроб. Священник освятил принесенную Верой Ильиничной поминальную кутью, на ней горестно трепетала свечка. Собор был полон друзей и знакомых покойного, отовсюду слышалась приглушенная русская речь. То и дело подходили новые люди – попрощаться с усопшим и выразить соболезнование друзьям и сослуживцам.

Панихида кончалась. Хор трижды пронзительно жалостно пропел «Вечную память», провожающие поцеловали крест на крышке гроба, казаки взяли на караул. Прихожане потянулись к выходу. На широком каменном подоконнике притвора лежали персидские газеты и «Русский Тегеран», все развернутые на страницах с некрологами.

Александр вышел на утопающую в цветах паперть. Толпились привлеченные похоронами нищие. Он раздал мелкие деньги, спустился по ступенькам. На глаза попалась старуха с похожей на клетку тележкой, в которой сидел, прижавшись к прутьям, мальчик лет восьми. Из-за этой тележки, служившей мальчику коляской, она не смогла подняться к дверям храма. Плоское лицо дурачка было сплошь усажено мухами, мухи ползали по лицу и рукам, только бессмысленно распахнутые глаза оставались свободными от отвратительных насекомых. Хоть сам несчастный словно ничего не чувствовал, смотреть на него было нестерпимо. Воронин пошарил по карманам. Старуха смотрела с надеждой, но, увы, у него не было ни единой завалящей монетки. С чувством вины он отвел глаза и прошел мимо убогих.

Казаки подняли покрытый российским флагом гроб на плечи, вынесли его из церкви, установили на катафалк. Под звуки военного марша медленно и торжественно двинулись по заваленной сосновым лапником аллее на примыкающее к церкви кладбище. Вослед несли знамя полка и подушки с орденами, одна из них по-прежнему укоряюще пустая.

Воронин шел в паре с Петром. Тот шагал уверенно, больше не хромал. Сабельная рана так быстро не затянулась бы, похоже, вчера он в самом деле прихрамывал из-за вывиха. А вот сам Александр с трудом переставлял ноги. Гроб несли солдаты, а ему казалось, что это на него легла невыносимая тяжесть. Похороны подводили черту – он так и не нашел виновного, и вседозволенность, жестокость и соображения личной пользы продолжали попирать справедливость. Эта неудача вконец подкосила его.

Сегодня утром Савелий передал ему конверт, доставленный нарочным из Голестана. В приказе сообщалось, что поскольку доктор Воронин не прибыл в летний дворец, он отстранен от исполнения обязанностей врача его императорского величества султана Ахмад-шаха.

И черт с ней, с этой постылой синекурой и с этим никуда не годным шахом! Увольнение он воспринял как освобождение. Вот только как и для чего жить дальше по-прежнему оставалось неясным.

За ним шли Вера Ильинична и Елена Васильевна, до Александра доносились их скорбные нежные голоса, читающие псалмы. Все дорожки и аллеи заполнили провожающие. Казаки пришли отдать честь любимому командиру, присутствовала и вся русская община Тегерана. Явились даже некоторые министры в окружении чиновников. Ростом и внушительным видом выделялся бригадный генерал Лионель Денстервиль со свитой адъютантов.

К Александру подходили знакомые, говорили какие-то подходящие случаю слова, он жал чьи-то руки, целовался, обнимался, кивал. Женщины всхлипывали, мужчины сморкались. Не подходила только Елена Васильевна, хотя ее черный гладкий платок постоянно был у него перед глазами. День выдался необычно пасмурным, над головами сурово махали ветвями старые сосны. Кто-то из персов заметил, что даже само небо печалится об усопшем.

Мельком заметил Реза-хана. Сертип, как и все казаки бригады, был в парадном обмундировании – в однобортном кителе с блестящими пуговицами, кантами на воротнике и галунными петлицами на обшлагах. Шаровары с лампасами заправлены в черные сапоги. Впечатление он производил весьма внушительное. Грудь офицера украшали эполеты, аксельбант и портупея, на поясе висела шашка. Смушковую папаху сертип держал под мышкой. Красивое гордое лицо его никаких чувств не выражало, но где бы он ни стоял, вокруг него образовывалось пустое пространство. Казаки держались от него поодаль.