этом известно вскоре после убийства Зинаиды Райх, жены драматурга Всеволода Мейерхольда. Райх, славившаяся своей красотой актриса, была убита в своей квартире, получив семнадцать ножевых ранений (в том числе в глаза) от двух нападавших, как считается, агентов НКВД (впоследствии КГБ). Самого Мейерхольда арестовали за 24 дня до этого. Во-первых, Булгаков и его жена были с ней хорошо знакомы. Во-вторых, это был знак: никто не находится в безопасности. За три года до этих событий Мейерхольд обрушился с критикой на Булгакова в театральном журнале. Мейерхольд точно не считался таким антисоветчиком, как Булгаков, и должен был быть лучше защищен.

Одно из самых печальных мест в переписке и дневниках Булгаковых — это запись Елены Сергеевны в стиле «возмущенного читателя из Танбридж-Уэллса» [143]: «Миша думает о письме наверх» [144]. Наверняка об очень сердитом письме! В этот момент семнадцать произведений Булгакова запрещены уже десять лет, он в долгах и самоуничижении, он сжег несколько рукописей и болен смертельной болезнью. Английскость жизни Булгаковых вызывает у меня восторг и одновременно сердечную боль. Они не хотят особенно жаловаться. Иногда они покупают красивую одежду, чтобы немного порадоваться. Они не забывают отмечать в своих дневниках, когда им удается поесть чего-нибудь довольно вкусного. Они «думают написать письмо Сталину» наверняка в очень резких выражениях (но на самом деле не пишут или не отправляют такие письма, по крайней мере в последние годы). Они спокойно и вежливо сдаются, не признаваясь себе в этом. Но все же как-то продолжают жить. Булгаков пишет свой роман, его свояченица, несмотря на свой скептицизм, продолжает его перепечатывать, хотя и думает, что это такая ерунда, что ей даже неловко. Они изо всех сил — из самых последних сил — пытаются сохранять чувство юмора.

Даже в последние месяцы своей жизни Булгакову удается заставить себя улыбнуться, когда в санатории его переводят на «комбинированную» диету. «Овощи во всех видах и фрукты. Собачья скука от того и другого… Ну, а мне настолько важно читать и писать, что я готов жевать такую дрянь, как морковь» [145]. Его зрение ухудшается и, как он отлично понимает, почки начинают отказывать. Но он продолжает шутить: «Как известно, есть один приличный вид смерти — от огнестрельного оружия, но такого у меня, к сожалению, не имеется» [146]. Он смеется всегда, даже когда жизнь совсем беспросветна. Пожалуй, особенно тогда, когда она совсем беспросветна.

Не знаю, осознавал ли это сам Булгаков, но именно чувство юмора держало его на плаву. Его взгляд на вещи кажется современным и свежим. (Вспоминается Вуди Аллен: «Я не боюсь смерти; я просто не хочу присутствовать, когда она случится».) Он был блестящим сатириком, который из-за цензуры не мог добраться до читателя при жизни. Ему выпало жить в период, который сам был такой злой шуткой, что пародировать его было почти невозможно. И все же он сумел донести до нас свои шутки — на страницах книги, где главный герой — Сатана. До самой смерти в Булгакове оставалось что-то от паяца, как замечает Ахматова в стихотворении, которое она посвятила ему после его смерти:

Вот это я тебе, взамен могильных роз,

Взамен кадильного куренья;

Ты так сурово жил и до конца донес

Великолепное презренье.

Ты пил вино, ты как никто шутил

И в душных стенах задыхался,

И гостью страшную ты сам к себе впустил

И с ней наедине остался.

10. Как избегать лицемерия: «Мертвые души» Николая Гоголя

(Или: «Не стоит покупать несуществующих крестьян в целях быстрого обогащения»)

Ты дай мне позабыть это, не знать этого, я тогда счастлив [147].

Когда тема с моей «русскостью» развалилась, я на время отдалилась от России. Помогло то, что в то время моя жизнь сильно изменилась. Теперь у меня было трое детей. Изредка я встречала людей, которые говорили мне: «О, вы говорите по-русски! Это прекрасно! А ваши дети тоже говорят по-русски?» И тогда я понимала, как долго лгала себе. Ты действительно «откуда-то», только если хочешь, чтобы твои дети говорили на языке этой страны. У меня никогда не было такого желания. «Было бы слишком претенциозно говорить с ними на языке, который для меня не родной», — отвечала я неубедительно, принимая обычный вопрос из светской беседы слишком близко к сердцу. «Как жаль! Это дало бы им такое преимущество», — оживленно говорил мой собеседник. И что же это за преимущество? Чтобы они смогли притворяться, что они тоже русские, а потом обнаружить, что это не так?

На четвертом десятке я все еще цеплялась за мысль о том, что у меня получится вместить «русское» в свою жизнь. Но эта идея становилась все более и более теоретической с каждым новым ребенком. Тем не менее я брала с собой детей в рабочие поездки в места, совершенно для них не подходящие: в Одессу, в Москву. Иногда я думала: «А мне это точно надо?» Помню, как меняла ребенку подгузник в арт-галерее в Москве в ожидании писательницы Людмилы Петрушевской, чтобы взять у нее интервью для одной газеты. Я была рада быть там и счастлива, что занимаюсь тем, чем хочу. Но меня не покидала одна мысль: «Хм-м. Было бы неплохо сейчас быть дома, в отпуске по уходу за ребенком». Конечно, если бы я была дома в декрете, то сидела бы перед телевизором, кормила ребенка и страдала, что я не в командировке в России. Я как будто бы была персонажем собственной версии «Трех сестер», только я была в Москве, а хотела быть не в Москве. Или, как сказал бы Иван Денисович у Солженицына: мы всегда думаем, что в чужих руках редька толще. Мне всегда казалось, что я нахожусь не в том месте, а редьку хочу вообще другого сорта.

Так или иначе, со временем мне пришлось смириться с тем, что у меня достаточно собственных, выращенных дома овощей, за которыми надо приглядывать. И моя редька — это не русская редька. Это английская редька. Дети стали для меня хорошим напоминанием об этом. У них — что крайне разумно — нет никакого желания учить русский, хотя иногда их забавляет, как я говорю по-русски. Да и с чего бы у них появилось такое желание? Они знают о своем происхождении