суд. Во время следствия обнаружилось обстоятельство, которое неожиданно не только для властей, но и для меня скорее говорило в мою пользу.

Когда накануне демонстрации 5–6 декабря 1904 года в Москве наш комитет выпустил предупреждение против великого князя Сергея и генерала Трепова, что расправится с ними, если назначенная комитетом демонстрация будет сопровождаться избиением со стороны полиции, мы получили в комитете предложение выступить от имени комитета с покушением против великого князя и против Трепова.

Предложение это исходило от двух молодых людей, которых нам очень рекомендовали. Комитет поручил мне это дело обследовать. С одним из них я имел свидание – его фамилия была Николай Полторацкий; товарища его звали Леонид Дубенский. Оба были юноши – 17–18 лет! Полторацкий произвел на меня впечатление экзальтированного юноши, горевшего желанием совершить подвиг. Ни он, ни его товарищ не показались мне подходящими лицами для совершения такого ответственного дела уже по одной своей молодости. Я откровенно сказал это Полторацкому, от имени комитета наложил запрещение на это предприятие и даже отобрал браунинг, который оказался у Полторацкого.

Тем не менее, как я позднее уже в тюрьме узнал, Полторацкий подкараулил Трепова, когда тот ехал в Петербург, и на Николаевском вокзале произвел на него покушение. Покушение было неудачное, Полторацкого схватили, когда он, кажется, еще не успел даже выстрелить. Арестовали и Дубенского, его приятеля. Не знаю, как себя вел под арестом Дубенский, но Полторацкий на следствии все рассказал жандармам – вплоть до моего визита к нему и конфискации мною у него браунинга. Извинением его слабости могло служить – кроме молодости – еще и то обстоятельство, что жандармы показали ему фотографию Дубенского в арестантском платье и в кандалах! То же самое, вероятно, делали и с Дубенским. Их обоих уверили, что они уже приговорены к смертной казни и через несколько дней будут повешены.

Юноши не выдержали и во всем покаялись – во всяком случае, это сделал Полторацкий (в скобках замечу, что судьба их была такова: оба они по амнистии 1905 года были выпущены; Полторацкий, кажется, погиб позднее на какой-то экспроприации, а Дубенский уцелел – позднее он женился на одной моей приятельнице). Меня вся эта история поставила в странное положение: я оказался в роли человека, противившегося покушению и даже старавшегося предупредить его – отобрал у злоумышленника револьвер! На откровенных показаниях обо мне Полторацкого не только нельзя было построить против меня никакого обвинения – они скорее, с точки зрения властей, говорили в мою пользу.

Обо всем этом я узнал значительно позднее, уже после тюрьмы, так как сам я не только отказывался от дачи жандармам и прокурору каких-либо показаний, но и просто отказывался от разговоров с ними – отказывался даже подписывать какие-либо бумаги, чем приводил их в бешенство. Этой тактики я придерживался всегда при своих арестах и до сих пор об этом не жалею: этим я не усложнял своего дела и сберегал свое душевное спокойствие.

Ради справедливости я должен отметить, что к моему дерзкому поведению власти относились совершенно корректно – негодовали, но никаких специальных мер против меня не принимали и никаким наказаниям не подвергали.

Но они не могли отказать себе в удовольствии сыграть и со мной свою излюбленную дьявольскую шутку. Однажды меня вызвали «с вещами» и повезли в жандармское управление. Там ведший мое дело ротмистр Васильев в присутствии прокурора предъявил мне бумагу, гласившую, что дело мое за отсутствием улик прекращено и судебные власти постановляют меня от заключения освободить. Я прочитал бумагу, конечно, очень обрадовался, но вида не подал и все-таки бумагу эту подписать отказался (этим я хотел им показать, что их власти над собой не признаю, не признаю за ними и права распоряжаться моей судьбой). Тогда с ехидной улыбкой ротмистр положил передо мной новую бумагу, согласно которой, «на основании положения об охране», я снова, уже в административном порядке, должен быть «взят под стражу». И затем меня с жандармом отправили в новое узилище.

На этот раз – в Сущевскую полицейскую часть (возле Долгоруковской). Там тоже посадили в одиночку. Это была тюрьма, так сказать, уже второго разряда: попроще, погрязнее и наивнее. Рядом со мной сидели другие политические заключенные (тоже в одиночках) – помню там добродушного и веселого рабочего Ваню, с которым мы очень подружились и совместно производили интересные эксперименты с голубями, прилетавшими под наши окна; камеры наши были в нижнем этаже, почти вровень с землей, и выходили во двор. О наивности этой тюрьмы можно было судить по тому, что раз в две недели нас водили – каждого, конечно, отдельно – в соседнюю частную баню. Рядом со мной шел участковый надзиратель (в штатском, но с револьвером в кармане, который он мне демонстративно показывал), я нес под мышкой смену белья. Надзиратель ни на шаг от меня не отходил и мылся в бане рядом на той же скамье. Как я ни приглядывался к обстановке, убежать было невозможно – застрелит на месте! «Не потереть ли вам спинку?» – спросил он, чем заставил меня расхохотаться…

В том же участке и рядом с нашими одиночными камерами сидели подобранные на улице пьяные, которых держали там для вытрезвления. Оттуда порой доносились пьяные крики и ужасающая ругань…

В Сущевском участке меня продержали недолго. В связи с начатым в Сущевской части ремонтом через месяц перевели в Пречистенскую часть. Там было чище, но очень неприятным было соседство дома для умалишенных, откуда часто доносились – и днем и ночью – дикие крики. Обстановка и в Пречистенской части была патриархальная.

Особенно характерен был смотритель Пречистенской части – добродушный, но чрезвычайно вспыльчивый и горячий старик. Интересны были также «мушкатеры» – так назывались вольнонаемные полицейские, несшие караульную службу; они были в штатском, но в форменных фуражках и носили на поясе огромные черные наганы на оранжевых шнурах. Мы, заключенные, смеялись над этими «мушкатерами» – нас смешило самое их название. Сидело нас в Пречистенской части пять или шесть политических – конечно, в одиночках, но мы могли невозбранно друг с другом переговариваться из окон; одиночные камеры были и здесь вровень с землей.

Здесь, в Пречистенской части, мне пришлось пережить один очень интересный эпизод. Как-то к нам привезли нового заключенного. Мы, конечно, приступили к нему с расспросами. Из оживленного разговора с