– … люблю безумно. Мы с ней если не как сестры, то как тетя с племянницей. Но у нее совершенно нет понятия о том, что такое стиль. Ну и возраст она тоже не учитывает. Если я надену блузку с таким чудовищным бантом, то я стану похожа на портовую блядь! На старую портовую блядь! А если не надену, то бедняжка обидится. Что делать? Чернышевский, я к вам обращаюсь, помогите!

– Надень эту блузку, когда поедешь к ней в гости, – советую я. – Ей будет приятно, и никто кроме ее домашних тебя в этой блузке не увидит. Или отпори бант…

– Как можно! – ужасается сестра. – Лучше вообще не надевать…

– Соври, что бант украл поклонник, – моя фантазия, подпитанная шампанским, разыгрывается все больше и больше. – Ты ему отказала, а он украл бант на память.

– Или в отместку, – смеется сестра. – Нет, не будем портить вещь (сейчас она произносит это слово так, как говорила наша кухарка «весссч»). Надену, когда соберусь к ней в гости. Спасибо, Чернышевский!

Я беру в руки следующий подарок, тяжелую вазу.

– Поставь на самом виду, скорее разобьется, – советует сестра. – Я не выдержала и спросила ее сегодня. Милая…, зачем на каждый день рождения ты даришь мне урну для праха? Это намек или такой особый юмор? А она мне, не моргнув глазом, отвечает: «Никакого намека, просто чтоб было, куда поставить цветы!» Вот теперь думаю, как это понимать…

– …-ин подарок я даже разворачивать не стала. Знаю, что книга, если не ее собственная, то чья-то еще. Я не люблю, когда подписывают чужие книги. Я вот сейчас возьму пьесы Чехова, напишу на них, например, «Дорогому Борису Ивановичу от Фаины в знак признательности» – и что это будет? Сплошная ложь, начиная с того, что я не Чехов, и заканчивая признательностью. Если руки чешутся что-нибудь надписать, то надпиши свою фотографию! Я люблю, когда мне дарят фотографии. Фотографии, в отличие от человека, можно высказать в лицо все, что ты думаешь.

– … признает только пейзажи, непременно зимние, мрачные, угнетающие. Сейчас, в августе, от таких картин есть польза – смотрю и чувствую прохладу, потому что мороз по коже пробирает. Но если смотреть на нее слишком долго, тем более – зимой, то захочется повеситься. Не убирай далеко, отдам Нюре. Нюра любит культуру, ей хоть бы что было нарисовано, лишь бы оригинал, а не репродукция. Она у меня так потихоньку целую галерею и соберет. А что? Не Третьяковкой же единой… Будет в Москве Нюркина галерея! «Галарея», как она говорит! У вас, Фаингеоргина, настоящая «галарея»!

02.09.1962

На календаре осень, но это только на календаре, на самом деле лето еще не закончилось. Стараюсь гулять побольше, чтобы поддерживать себя в форме, но быстро устаю. Это печальное обстоятельство сильно меня огорчает. Но в долгом сидении на скамейках тоже есть своя прелесть. Свежий воздух, щебет птиц, детский гомон. Люблю смотреть, как играют дети. Вчера ко мне подсела дама моего возраста, понаблюдала немного за тем, как я наблюдаю за детьми, и сказала: «Свои выросли, теперь хоть на чужих посмотреть». Я вежливо кивнула, встала и ушла. Удалось сдержать слезы, хотя так и подмывало расплакаться. Хороша бы я была рыдающая посреди бульвара. «Elle joue à la vieille vache»[136], сказали бы окружавшие меня люди.

07.09.1962

– Хорошо быть единственной знаменитостью в переулке! – шутит сестра. – Академик Чаплыгин умер, и его переулок стал улицей Чаплыгина. А взять наш дом. Тут же знаменитость на знаменитости. Придется или нарезать набережную вот на такие малюсенькие кусочки, или же оставить в покое…

– Почему же, – говорю я. – Есть и скромные люди среди наших соседей. Вот, например, Т. Он не раз говорил, что не хочет, чтобы ему ставили памятник.

– Подражает Есенину, – убежденно говорит сестра. – Он ему во всем подражает, и в этом тоже. В каком-то стихотворении Есенин просил не ставить ему памятник в Рязани. С тех пор и вошло в моду у поэтов это кокетство. И не только у поэтов.

– В Рязани поставили памятник? – интересуюсь я.

– Нет, конечно. Уважили просьбу.

09.09.1962

Если жизнь прожита впустую, то тут уж не до веселья. Marc hand qui perd ne peut rire[137]. Если бы можно было начать все сначала, то я бы жила так, как хотелось мне, а не другим. Пусть эти «другие» были самыми близкими мне людьми, пусть они искренне желали мне добра, но. Заставила себя поставить точку. Незачем продолжать.

14.09.1962

Гуляли с сестрой. Она вспоминала Крым и своих подруг из театра.

– Какие талантливые были девочки, невероятно талантливые. И мечтательницы. Ох, как мы мечтали! О чем только мы не мечтали! И будущее рисовалось нам таким радостным, что красок на него не хватало! Ну и что? Одна я чего-то добилась, хотя бы того, что шагу не могу ступить, чтобы мне не кричали вслед «Муля, Муля, не нервируй меня». Подумать только! Я – Муля, и я их нервирую! Кто-то вообще помнит, что Мулей звали моего мужа, артиста Репнина, а я была Лялей! Люди помнят только то, что хотят помнить. Это такие дуры, как я, помнят то, что хотели бы забыть.

18.09.1962

Во сне я гуляла с мамой то по Греческой улице, то по Grands Boulevards, то вдруг мы оказались на Ордынке, возле дома Н.А. Мама была молодой, очень веселой, она что-то оживленно рассказывала мне, и улыбка не сходила с ее лица. Жаль, что, проснувшись, я не вспомнила ничего из ее рассказов. Сестра все утро ворчала по поводу записи на телевидении. «Это телевидение меня совсем доконает, дел на копейку, а мучений на сто рублей, даже Мачерет не делал мне столько замечаний, сколько эти телевизионные мальчики». – «Зато, – говорят, – Фаина Георгиевна, вы придете в каждый дом!» – «Зачем мне ходить в каждый дом, – отвечаю я, – вы подумали о том, что будет, когда все начнут наносить мне ответные визиты? Я же не Пушкин, чтобы ко мне не зарастала народная тропа, они же мне всю лестницу затопчут!» – «А разве не затопчут? И лифт сломают!» – «Снимайте, говорю, Орлову или Марецкую!» А они мне в ответ: «но юбилей-то ваш». Великое дело! Что изменилось от того, что четверть века назад я начала сниматься в кино? Несколькими посредственными картинами стало больше? Всего-то!

Ворчание принимает благожелательный характер.

– Ну, «Мечту» нельзя назвать посредственным фильмом, – продолжает сестра, – «Подкидыш», как бы его ни старалась испортить Рина, тоже удался. Ну а про «Свадьбу» и говорить нечего, кроме того, что я сказала Анненскому. «Собрали, – говорю, – не актерский состав, а целую кунсткамеру, так ждите теперь успеха!» И ведь был успех, был. «Золушка», при всех ее достоинствах, до «Свадьбы» не дотягивает, так же как Надежда не дотягивает до Анненского.

23.09.1962

Позавчера сестра ездила с Анной Андреевной и Еленой Сергеевной за город. Приглашали и меня, благо в машине было одно свободное место, но я отказалась. В обществе А.А. я отчего-то смущаюсь, а Е.С. почему-то не любит меня, наверное, не может простить мне, что до знакомства с ней я ничего не знала о ее третьем муже и не читала его книг. Да и к прогулкам на автомобиле я не очень расположена, меня укачивает. Сестра вернулась довольная, рассказала, что они побывали в любимом храме А.А. и навестили какую-то незнакомую мне, но хорошо знакомую им всем Серафиму Ивановну. Женщина, которая была за рулем (с ней я не знакома), спросила сестру, не хочет ли она сама повести машину, чем изрядно ее насмешила. Оказывается, посмотрев картину, в которой сестра сыграла бойкую бабушку, она была уверена, что сестра умеет водить автомобиль. Сестра истолковала это заблуждение как еще одно подтверждение актерского мастерства. Так оно и есть. Я спросила у сестры, не хотелось бы ей на самом деле научиться водить. Оказывается, хотелось, но очень давно, лет тридцать тому назад, когда не было никакой возможности его приобрести. Сейчас уже учиться поздно, да и незачем. На мой взгляд, проще нанять такси, чем заботиться о машине. Швейная машинка и та требует постоянного ухода, что же говорить о таком большом аппарате, как автомобиль!