– Не, нету денег... – пробормотал Толя, ковыряясь указательным пальцем между пальцев ноги. Последний раз он мыл ноги, наверное, еще в детском саду. С тех пор гигиена нижних конечностей у Толи сводилась к выковыриванию ошметков грязи пальцем. – Поэтому больше «больнички» не дадут...

– Слышь, ты, шнурок! – послышалось из темного угла камеры. – Тут и так дышать нечем! Спрячь свои вонючие ласты в тапки, иначе я их тебе выломаю по самые трусы!

Перечить Толя не стал. Подобрав под себя ноги, он натянул кроссовки и стал терпеливо ждать конвоя. Сегодня его уже не покормят, поэтому оставалось лишь вздыхать и глядеть на тех, кому конвоиры, за отдельную благодарность от родственников, передавали пакеты с провизией. В камере хрустели куриные хрящи и пахло колбасой с чесноком. От этих звуков и запахов кружилась голова, но Толя знал, что ему, переступившему порог «хаты» и добровольно, по привычке устроившемуся у отхожего места, не перепадет ни крошки. Такова его доля, с которой он уже давно смирился.

Он не догадывался, что уже приговорен. Откуда ему, бродяге, тронутому умом и состоящему на учете в психиатрическом диспансере не ради «отмазки», а в силу строения своего организма, знать, что кто-то в этом городе уже дал команду «принять» Толю в изоляторе?

Толя умрет уже через три часа, когда на город опустится ночь, а в этой камере по-прежнему будет гореть свет. Трое сокамерников подойдут к нему, лежащему у отстойного места, перевернут на спину и один из них закроет Толе рот рукой.

Толя будет вырываться из крепких рук, но все будет тщетно. То время, когда можно было поднять шум и заинтересовать им вертухаев, было упущено. Толя спал и проснулся оттого, что понял: его убивают. Только он не понимал, за что. В камере он ни у кого ничего не украл и никого не предал.

Толя Кантиков лежал и смотрел на черную дырку камерной параши. Его глаза светились ужасом, а внутри гремел так и не вырвавшийся из легких вопль.

Он знал, что душить его будут аккуратно. Никаких синяков, никаких ссадин. Когда патологоанатомы произведут вскрытие, временные пассажиры этой камеры уже рассосутся по своим основным камерам, и потом никто из них ни за что не вспомнит, даже под пыткой, как душили Толю Кантикова. Когда в легких Толи закончится воздух и мозг перестанет получать кислород, он умрет. Скорее всего, никто даже не подумает возбуждать по этому поводу уголовное дело. Зачем «хозяину» портить статистику своего централа? Проще всего тихо и мирно решить вопрос о том, что Толя умер вследствие острой сердечной недостаточности. Родных у Кантикова в Тернове нет, знакомых – тоже. Есть адвокат, но у этого мудака такая рожа, что лучше иметь в процессе двух прокуроров, чем одного такого защитника. Вообще непонятно, чем он руководствовался, беря на себя обязательство защищать Толю до последней капли крови...

Толя лежал, слушал храп зэков и размышлял о том, что могло бы произойти, не окажись на автовокзале тех «братков» на «Ягуаре». Он уехал бы в Новосибирск, потихоньку подворовывал бы, подрабатывал, как и в Тернове, у хозяина какого-нибудь киоска и жил бы на съемной квартире. В Новосибирске родных нет, он даже не знает, где находится этот город. Но однажды, задержавшись в магазине по продаже видеотехники, куда он зашел погреться, он видел на экране работающего телевизора передачу о Новосибирске. Толя увидел зимой зеленый город, и ему сразу стало тепло. Может быть, в этом Новосибирске лето круглый год и можно не беспокоиться о том, что у тебя нет теплой одежды? Он полюбил этот город, решив уехать туда сразу же, едва появится возможность. Поэтому Толя и покупал билет в Новосибирск. Снять квартиру там стоит недешево, однако деньги были. Были... По расчетам Толи, их могло хватить даже на три-четыре месяца. Но вместо этого он вынужден сейчас торчать в этом каземате и безропотно подчиняться бычью, оккупировавшему все шконки. Все, чего он достоин, – это лежать в самом зловонном углу камеры, у самого очка.

Если бы Толя обладал светлым разумом, то он, пожалуй, пожалел бы себя. Пожалел и нашел отсюда выход. Но Толя был болен и думал, что так и нужно. Лежать у параши, вспоминать о Новосибирске и переживать от того, что те восемьсот долларов, что были в кармашке его рубашки, уже давно поделены между ментами. И судья с ними заодно, сволочь...

Ровно в три часа ночи, когда Толя Кантиков заснул крепким сном, от дальней стены отделились три тени и бесшумно подошли к параше...

– Что вы, гады, делаете?! – вскрикнул какой-то мужик со средней шконки.

– Закрой пасть, сука... – прошипел один из троих, повернув к мужику перекошенное лицо. – Тоже горя хочешь?!

А Толя, теряя силы и горя от недостатка кислорода, уже дергался в конвульсиях...

– Лежи, падла, иначе ноги переломаю...

И было непонятно, в чей адрес это было заявлено.

«Наверное, не в мой», – решил мужик со средних нар. Он опустил голову на руку и закрыл глаза. Лучше лежать на шконаре, и живым, чем у параши, и мертвым. А настоящий зэк никогда в чужие дела не встревает.

В камере снова наступила тишина. Все лежали на своих местах. В Терновском централе был полный порядок.

Толя умер за полчаса до того, как к СИЗО подъехали «Жигули», в которых сидели Струге, Макс и Левенец. Макс не знал, зачем Струге попросил его зайти в СИЗО и выдернуть из камеры какого-то Кантикова. Наверное, они с Антоном Павловичем потом будут разговаривать с этим типом?

Нет, Макс не до конца понимал, зачем нужно ночью вынимать из «фильтра» арестанта, если этим можно заняться утром.

А Павел Максимович вообще недоумевал, почему Струге вытянул его из дома посреди ночи, заставил взять чистые бланки постановлений об освобождении заключенного под стражу и почти волоком стащил с лестницы на улицу.

А Струге знал, что делал. Он ехал спасать веснушчатому жизнь. И он не успеет всего на какие-то жалкие тридцать минут. Он слишком поздно связал воедино звонок Шебанина и водворение его обидчика в изолятор. Слишком поздно...

Антона осенила эта запоздалая мысль в тот момент, когда он, дожидаясь выхода из дома Юшкина Макса, сидел в машине и слушал радио.

«Мой друг уехал в Магадан... – пел вечно молодой Владимир Семенович, – ...снимите шляпу, снимите шляпу...»

Беспокойно водя подбородком, освобождая горло из тугих объятий воротника рубашки, Антон чувствовал нарастающее напряжение. Он не понимал, откуда оно пришло и что с собой несет, однако было уже совершенно ясно, что ничего хорошего.

«Уехал сам, уехал сам... Не по этапу, не по этапу...»

– Черт!!!

Рывком дотянувшись до кармана, Струге вынул телефон:

– Макс, Макс! Бегом вниз! Бегом вниз, все скажу потом!!

Заскочив в машину, опер услышал:

– В СИЗО! Быстро, в СИЗО!.. Нет, к Левенцу! Сначала к Левенцу, Макс!..

А наступление ночи, предшествующее этим событиям, начиналось вполне размеренно и никаких серьезных потрясений не обещало. Макс, как и обещал, подъехал к дому ровно в двенадцать и «попипикал».