Савальсу не пришлось просить взять мальчика к себе в дом. Он сам это предложил, когда к нему вернулось, сознание после объятия, которым Эмилия наградила его за слова утешения. Это было долгое объятие человека, нашедшего сокровище. Она не помнила, когда еще ей было так покойно, и ей не хотелось, чтобы этот обретенный покой уходил из ее жизни.

– Ты останешься со мной? – спросила она у Савальсы.

– Думаешь, у меня есть другой выход? – ответил он.

Через месяц епископ прислал в дом Саури письмо в конверте с сургучной печатью, сообщая им о своем визите и с просьбой ответить ему, желателен ли подобный визит. Диего тут же написал ему, что для них будет удовольствием принять его у себя, но только в качестве дяди доктора Антонио Савальсы, а никак не в роли епископа. Он не отказал себе в удовольствии пояснить, что в их семье иерархов Церкви не почитают лишь за то, что они таковыми являются.

Епископ воспринял такой ответ как оскорбление, еще одно из целого ряда нанесенных ему этим аптекарем. Одним из главных было то, что он произвел на свет эту девушку, чей голос окончательно вскружил голову его от природы безголовому племяннику. Таким образом, официальные переговоры, имеющие целью сообщить о матримониальных намерениях Антонио Савальсы, закончились, не начавшись. Но неофициальные, напротив, шли очень успешно. Получив согласие Эмилии, Савальса переговорил об этом сХосефой, нанес визит Милагрос, которая была с ним настолько любезна, насколько позволяла ей солидарность с Даниэлем, выиграл партию в шахматы у Диего и начал бывать в их доме по воскресеньям. К удивлению супругов Саури и ужасу Милагрос Вейтиа, Эмилия согласилась выйти замуж за доктора Савальсу так же решительно, как выбирала себе новую одежду, находясь в столице. Без колебаний, без дрожи в голосе, без единой слезинки она вычеркнула Даниэля из своих разговоров и, как казалось, из своих надежд.

Это не выглядело так, будто он погиб: о погибших говорят более страстно и нежно, чем о живых. Это выглядело так, будто он никогда и ке жил. Тысячу раз они спрашивали ее о нем, и тысячу раз она делала вид, что не слышала вопроса. Эмилия взяла на себя труд омрачить своим молчанием и уклончивыми ответами все, что было связано с его светлым именем.

Она решила выйти замуж за Савальсу, хотя ее родителям это решение казалось поспешным, хотя Милагрос впервые в жизни проплакала день и ночь, умоляя ее о благоразумии, хотя Хосефа буквально задушила ее своими отварами и объятиями, хотя ее отец притворялся, что это обстоятельство его совсем не волнует. Она решила выйти замуж за Савальсу, потому что ее успокаивал его взгляд и вселяли уверенность его руки, потому что он любил ее превыше всего и освободил от безысходности ее любви к Даниэлю.

Все эти события, простое перечисление которых сводило с ума даже ясновидящую Хосефу, уверенную, что все птицы из их длинного коридора стучат клювами по ее вискам, произошли всего за пять месяцев. Был уже конец сентября, когда Хосефа нашла в почтовом ящике письмо от Даниэля. При виде его у нее ухнуло вниз сердце, как в молодости, в минуту внезапного волнения. И ее испуг был двойным, потому что она уже и думать забыла о подобных ощущениях в своем теле, как будто там прыгнул большой кролик.

– Посмотрим, останется ли она после этого такой же решительной, какой хочет казаться, – сказала Хосефа Диего, держа письмо, как кинжал.

Диего пожал плечами и спрятался за бутылки с дистиллированной водой, делая вид, что ему срочно нужно что-то отыскать. Он даже Хосефе не хотел показьшать, насколько его расстраивает любовь и нелюбовь его девочки. Укрывшись за янтарем бутылок, он поспорил с женой, что ничего не изменится, и проследил, как она взбежала по лестнице, громко зовя свою дочь.

Эмилия Саури неторопливо вскрыла письмо. Впервые она не порвала конверт, и у нее не дрожали руки, державшие шесть листов бумаги, где Даниэль рассказывал ей о своих подвигах за последние несколько месяцев. Это было длинное письмо, написанное, как ведут дневник, так, что иногда казалось, будто он сам отдаст его ей при встрече и будет только заглядывать в него, чтобы поточнее вспомнить каждый эпизод, о котором станет рассказывать. Сначала все напоминало игру, как в их лучшие времена, но постепенно голос становился все более лихорадочным и печальным, таким Эмилия его не знала.

Он начал с извинений и оправданий за то, что не смог прийти к ней в Мехико. Эти политические и революционные причины задевали самолюбие Эмилии, которое она поклялась впредь оберегать, чтобы не страдать больше от сознания, что она всегда на втором плане по сравнению с родиной. Эту часть она прочитала по обязанности, как читают неинтересный урок. Даниэль пересказывал ей подробно все о каждом расследовании и о каждом переплете, в который он попал за последние месяцы своей боевой жизни. Был в письме абзац, где он с поистине братским занудством описывал выражение лица и привычки одного рабочего по имени Фортино Айакика с текстильной фабрики. В другом – сексуальную жизнь Франсиско Мендосы, хозяина ранчо из окрестностей Чиетлы. А был еще более пространный, про тонкую душу поэта Чуй Моралеса, работавшего в баре в Айутле. Моралес, Мендоса и Айакика командовали войсками Салаты в штате Пуэбла. Под началом у каждого было около трехсот повстанцев, которые, разбившись на группы, яростно, но не понятно, как и зачем, сражались за контроль над деревнями и ранчо. Даниэль оказался среди них з качестве представителя Мадеро. Очень скоро он научился пить и разговаривать, как они, видеть и воспринимать окружающий мир глазами этих мужчин, которых он считал образцовыми воинами и необычными людьми. Даниэль писал, что именно с ними он приехал в столицу в день входа туда Мадеро, и по той причине, что он был очень нужен для связи между этими группами, он до сих пор не мог их оставить.

Даниэль понимал, что его отец не одобряет его пребывание в местах, где шла стихийная война и где не было особой нужды в адвокатах и специалистах, но юноша думал и объяснял Эмилии, что за время общения с этими людьми он узнал много того, что никогда не понял бы на расстоянии.

Тут же он рассуждал об опасности, которой подвергались образованные либералы и сам Мадеро именно из-за этой дистанции. Из своего далека они полагали, что эти люди согласятся демобилизоваться и сложить оружие, если добьются смены нескольких имен в правительстве. Он заканчивал письмо словами сожаления по поводу того, что расстрел двенадцатого июля не позволил ему приехать в Пуэблу вместе с Мадеро. Потому что при таком развитии событий он должен был остаться с теми, кто в нем нуждается, и отказаться от тех, кто издевается над бедняками, наделившими их, совершенно незаслуженно, правом принимать решения и управлять от имени народа.

Эти политические разглагольствования, воспринимаемые Эмилией так же отстраненно, как разговор в гостиной у них дома, перемежались фразами, где Даниэль жаловался, как тяжело ему вдали от ее груди, или беспорядочно громоздил одно на другое те же слова, которые бурным потоком лились в ее уши в час, когда он, забыв обо всем на свете, разливал в ней благодать, дающую прощение и избавление от всех несчастий.

Только прочитав одну из таких фраз после слов «хочешь послушать?», Эмилия на секунду не справилась со своим волнением. Но далее следовал подробный отчет о том, кто были эти расстрелянные двенадцатого числа и как с новой силой вспыхнул народный гнев здесь, на юге, когда не только мужчин, но и женщин и детей привезли обратно на спинах тех мулов, на которых они отправились в Пуэблу, восторженные и доверчивые, какими им не быть уже больше никогда.