Все эти духовные, так называемые эзотерические «штуковины» есть методологические тексты. Они ни в каком смысле, даже в оккультном, не описывают, как оно на самом деле… Потому что никакого «на самом деле» для человека, который чуть-чуть напрягся в эту сторону, не существует. Речь идет об одном из вариантов описания, из множества описаний объекта.

Согласование между собой этих описаний – предмет системного подхода, структурного анализа… Но суть состоит в том, что перед нами методология – то, что называется (по А. Чистякову) конструктивной психологией. Психология, которая не рассказывает, не пытается ответить на вопрос «Как на самом деле?», а раскрывает, что нужно сделать, чтобы получить то-то и то-то. И тогда описание психики превращается в методологическое описание, такое, которое дает возможность делать. Если вы беретесь описать реальность методологически, сразу необходима ясность: что вы намерены с ней делать? Если ничего, то, естественно, никакой методологии не нужно.

Вы видите, как все механизмы нас приводят к тому, что жизнь становится все более и более абсурдной. Почему? Потому что нет никакой «реальности вообще». Делая что-то, мы все время говорим, что делаем для человека, во имя прогресса. Мы кричали про прогресс и регресс во все времена, но ничего не говорили о реальности, о том, что мы что-то делали реально. Мы описывали этот объект, «как он есть на самом деле», а делали с ним все совершенно случайно. В результате большие наши победы превращались в наши же большие поражения.

Мы построили огромные заводы, гидростанции, атомные электростанции, большую химию – в результате медленно от этого погибаем. Парадокс… Чтобы у нас с вами так не получилось в нашей духовной устремленности, в устремленности к открытию самого себя, практически, без Мы, нужно помнить: все наши описания есть описания методологические.

Книги занимали большую часть моей жизни. Я действительно много читал и любил это. Я и сейчас люблю почитать иногда, мне сам процесс этот нравится. Такое чувственное удовольствие получаю, когда читаю книгу. А так и вспомнить-то нечего, так, люди, люди… Очень много очень разных людей.

Что касается Традиции, то, когда я ее встретил, мне было уже много лет. Двадцать три. Произошло это в 68-м году.

Двадцать три – это очень много. Я никогда не считал, что это мало. Я пошел работать, когда мне еще не было шестнадцати, и с той поры я, собственно говоря, был кормильцем у семьи, отвечал за маму и за брата.

Мне вообще странно, когда про человека в возрасте 25 лет говорят: «Но он же молодой еще!»

В 23 у меня уже за плечами армия была, экспедиция, театр, спорт и еще много всего.

Лермонтов написал «Маскарад» в 16 лет. Первую редакцию «Маскарада». Драму ревности. Грибоедов – «Горе от ума», сколько ему было? Тоже что-то около 20.

Я очень рано определился с точки зрения общепринятых норм. В четырнадцать лет я точно знал, что я хочу знать и чем хочу заниматься. Поэтому все, что я делал, было связано с тем, что я готовил себя к работе в театре и к познанию человеческой психологии, человеческой жизни. У меня было такое очень целевое бытие, наверное, можно так сказать.

Я четко знал, чего я хочу.

Я хотел понять… Я хотел понять, почему так.

Почему люди, потрясающие совершенно создания, живут такой несовершенной жизнью. Она мне казалась ужасно оскорбительной для людей.

Может быть, мне в этом советская власть помогла. Мы жили сложно и странно. Я бы не сказал, что я из бедной семьи, в то же время мы жили как-то все время трудно, а вокруг люди жили еще труднее.

Двое моих приятелей, пацанов, вообще жили в подвалах – там жили их семьи. А у одного человека в нашем доме стена была из картона, хоть и очень толстого, но во время дождя до нее нельзя было дотрагиваться, потому что она так отсыревала, что ее можно было проткнуть пальцем. Вот так, три стены кирпичные, одна из картона. Выходящая на улицу. Единственное, чего не было, это голода. Я еще помню стрельбу по ночам на улицах, когда последние банды отлавливали. Уличные драки. Ну, это все так, картинки, а по существу дела мне было ужасно интересно все это. Очень интересно.

Мне было очень интересно везде, и на заводе, куда я пошел работать мальчишкой, и в школе. Я учился легко, у меня была хорошая память. Мне были интересны люди: преподаватели, одноклассники… Они все были такие разные, у нас школа вообще была «пестрой» в социальном плане. Я спортом занимался, и мне было интересно со спортсменами, тем более что я был единственным русским в сборной Литвы. Благодаря этому я выучил литовский язык и открыл для себя совсем другой, совершенно новый, как бы национальный колорит, менталитет, способ жизни, оценки и тому подобное.

У меня было очень много хороших знакомых и друзей среди евреев. Это тоже был особый мир. Но потом они почти все поуезжали.

Мне встречалось много разных и по-разному интересных людей. И я помню, что вот, скажем, на танцы я не любил ходить, я не понимал зачем, но когда я шел с кем-нибудь за компанию, я где-нибудь пристраивался и наблюдал, как люди знакомятся и как развиваются эти знакомства на протяжении вечера. Выбирал кого-нибудь и наблюдал за ним. Очень интересно поведение людей в такого рода ситуациях. Мне там все было странно: как это, пойти в толпу и там веселиться? Что это такое? Я понимал, когда мы классом собирались. Ну, когда знакомые. А вот когда так, человек просто идет на танцы… Мне было очень странно.

А я был странный для других, я как бы не тем занимался. Я учился в школе, работал на заводе, тренировался и выступал как спортсмен за сборную Литвы и играл как актер в народном театре. И все это надо было успеть. А мне все казалось мало, я еще собирал марки, потом увлекся фотографией, потом еще чем-то… И еще я читал, читал, читал… Читал по ночам в основном. Все вперемешку: Канта, Вахтангова, Фолкнера…

Театр имеет к этому прямое отношение. Театр – это была такая форма жизни в те времена, в которой можно было перепробовать все. Все, что я читал и узнавал по психологии и социологии, можно было в театре проиграть, попробовать, увидеть, потому что театр – это как бы психологическая лаборатория. Психология – это нечто среднее между наукой и искусством, а театр – нечто среднее между искусством и жизнью. Для меня театр всегда был прежде всего исследовательской лабораторией. Поэтому коллеги часто мне говорили: «Игорь, ты когда-нибудь можешь вместо лекции спектакль поставить?» Меня дразнили тем, что мой спектакль – это лекция. И это была единственная форма, в которой можно было, не привлекая внимания властей, всем этим заниматься. Плюс ко всему я изначально хотел быть режиссером, с самого начала. Но я считал, что для того, чтобы стать режиссером, нужно пройти очень многое, как можно больше всего узнать. Я себе список составил, что должен знать режиссер, и до сих пор список не исчерпан.

Такой вот я был романтический юноша.

Существует школа психотерапии В. Франкла, которую он называет логотерапией, терапией смыслом. Ключевой опорой логотерапии является опора на потребность в смысле жизни. Франкл полагает, что она может найти свою реализацию в любой жизненной ситуации, даже самой экстремальной, на пороге смерти. Он очень четко подчеркивает разницу между целью и смыслом: смысл не сводится к цели, к нахождению какой-то цели, которая требует достижения.