Зато лирическая энергия предвкушения, ожидания с возрастом почти иссякает. Прежде, уезжая из дому, я ощущал в груди холодок свободы, непредсказуемости – теперь он превратился в льдину одиночества, ненужности и неприкаянности. А основной источник – чувство прошедшего – только набирает и набирает силу. Может быть, потому, что его питает самый мощный из наших инстинктов – инстинкт самосохранения, он же – страх смерти. И этот источник заменяет нам юношескую восприимчивость.

В последний вечер в Тбилиси я пошел к горе Давида. Долго, слегка задыхаясь, поднимался по булыжной зигзагообразной дороге и наконец увидел, как на раскаленных прожекторных лучах висит в черноте монастырь, в котором похоронен Грибоедов. «Ум твой и дела твои навсегда останутся в памяти русской, но зачем пережила тебя любовь моя!» Переливающиеся огни снова были внизу, но теперь они были не те, как в тот раз, когда я одним прыжком вознесся над закрывавшей их горой, – более обыденными, что ли, городскими огнями.

Впрочем, пора кончать этот затянувшийся взволнованный лирический репортаж.

Не буду утомлять тебя описанием всех заурядных городских бань, где я бывал и где проходы в некоторые отделения раздевалки почему-то перегорожены костылями. Расскажу лишь напоследок о совершенно экзотической бане в одном городке, расположенном в низовьях Амударьи. Если тебе что-то покажется странным, не удивляйся: ведь каракалпакская культура банного дела, вероятно, гораздо моложе грузинской и русской и не имеет столь глубоких традиций.

Мы с приятелем зашли туда с вымершей от дневного жара улицы – отчасти смыть с себя пустынные пыль и пот, а отчасти измучившись многочасовым неприкаянным мыканьем по жарище. До отхода поезда было еще часов восемь. Под мышкой у нас была одна из знаменитых по всему мусульманскому Востоку хорезмских дынь, которыми был буквально завален огромный задыхающийся базар: солнце там пекло прямо-таки с особым остервенением – возможно, выражая свое отношение к частному сектору, – у точек, где продавали любую жидкость – какой-то мутный напиток с зернышками риса, бурду с крошками перегорелого хлеба, выдаваемую за квас, и еще бог знает что, – было настоящее столпотворение, лишенное всякого подобия очереди. Некоторые набирали воду в бутылки прямо из проложенного по краю базара канала, где текла густая от грязи вода, и пили, дав ей немного отстояться. Жажда как будто еще больше усиливалась оттого, что тут же продавали в больших, как из-под картошки, мешках невообразимо крупную грязную соль. Но дыни там были замечательно дешевы.

Итак, мы зашли в баню. Купили, как положено, билеты, и кассирша повела нас куда-то в глубь пустого, гулкого здания, но неожиданно провела насквозь и вывела на заваленный всяким хламом двор, огороженный высоким деревянным забором. Посреди двора лежал облупленный несгораемый шкаф. Она подвела нас к длинному дощатому сараю с множеством дверей, похожему на общественную уборную на какой-нибудь захудалой железнодорожной станции, но гораздо более длинную. Двери вели в узкие душевые кабины с земляным полом. Мы выбрали соседние кабины, чтобы через дырку передавать друг другу мыло. Мочалок у нас не было, и мы намыливались трусами. Кассирша ушла, и нас в сарае осталось, как позже выяснилось, пятеро. По соседству с нами мылись еще трое парней. Мы их потом видели, когда они выходили. Так наслаждаться водой могли только жители пустыни. Незнание языка помешало нам получить какую-нибудь информацию, кроме чисто интонационной. Но, может быть, это был и не какой-то определенный язык, а просто язык чувств или даже ощущений: стоны, охи, взвизги, что-то вроде смеха и т. д., и все это исполненное то соло, то дуэтом, то трио, с разнообразными партиями и сложным контрапунктом.

Помывшись, мы выстирали кое-что из наших вещей и ждали во дворе, пока они высохнут. Высохли они как-то противоестественно быстро, а пока я присел к несгораемому шкафу и написал тебе письмо, держа руку на весу: шкаф был раскален, как кухонная плита. От прикосновений к нему кожа краснела, будто при настоящем ожоге.

Я мог бы рассказать тебе, как искал почтовый ящик и как все мне указывали в разные стороны, как я пошел прямо в почтовое отделение, но оно было заперто, хотя до конца рабочего дня оставалось часа полтора, как я присел на крыльцо отдохнуть, как подошел парень с посылочным ящиком, дернул дверь и выругался: Узбекистан, так их мать! – мог бы рассказать, но я и так отвлекся. Вернусь в нашу новую баню, оставшуюся далеко на северо-западе.

О ее экстерьере я уже говорил, но интерьер был еще великолепнее. Удивительным был уже теплый пол в предбаннике, по которому было приятно ходить босиком. Потом эту систему отключили: в ней что-то нарушилось, когда ее заливали бетоном и «лихорадничали» вибратором. В моечном отделении у каждой покрытой пластиком скамьи, на которой намыленному усидеть чрезвычайно трудно – непременно съедешь, имелись краны с горячей и холодной водой и душ, так что не надо было куда-то таскаться с шайкой и стоять там в очереди. Теперь, правда, некоторые краны уже сломаны неизвестными душегубами, но далеко не все. Однако самым поразительным было следующее: из моечного зала выходили две двери, на одной из которых было написано «Русская парильня», а на другой – «Ирландская парильня». Это наводило на размышления о том, насколько у разных народов могут разниться вещи, имеющие в себе достаточно общего, чтобы носить единое название: в «Русской парильне» стояла страшная жара, а в «Ирландской» – не менее страшный холод. Да, оба эти народа по-своему могучи, но из-за многовековой привычки к собственному способу самоистязания в «Ирландской парильне» никто из парящихся не высиживал и полуминуты; пожалуй, туда и заходили-то больше из этнографического интереса. Но так как удовлетворение этнографического интереса было для непривычного населения сопряжено с опасностью простудных заболеваний, то администрация бани вскоре повесила на «Ирландскую парильню» замок и, видимо, навсегда.

А в «Русской парильне», повторяю, стояла невыносимая жара, когда обжигают руку собственные волосы и опаляет собственное дыхание. И все из-за того, что какой-нибудь удалец, не страшась своего позорного бегства две минуты спустя, предлагал: «А ничего – я подброшу?», а другие, хотя и так были еле живы, из гордости не возражали. И удалец поддавал. И ради великолепия этой минуты он был согласен снести позор своего последующего бегства. Впрочем, сбегали все, но он-то одним из первых.

Две лампочки, покрытые измазанными чем-то коричневым стеклянными колпаками, придавали раскаленным телам резкую мускулистость, подчеркивая обычно скрытые под одеждой изъяны. Однажды мне все это вдруг напомнило сонм грешников из «Страшного суда» Микеланджело: такие же скорченные бесстыдные позы, задранные ноги, выгнутые спины, вывернутые за спину руки (с вениками), к тому же фигуры не были испорчены драпировкой. Голоса сливались в ровный гул, из которого вырывались восклицания вроде: «Эх, ноги кверху – по-сибирски!». Но основное настроение создавалось все-таки температурным и водным режимом, какого не потерпит ни один музей и даже сама Сикстинская капелла. Некоторые, хотя и ненадолго, старались взобраться повыше: на скамейки, на перила полка, словно в каюте погружающегося в морскую пучину парохода.

Однако и новая баня, несмотря на весь свой модерн, обладала главным свойством всех бань: она создавала атмосферу взаимного доброжелательства и непринужденности с их верной сестрой – фамильярностью. После похолодания пола все дружно сошлись на том, что винить некого: сами строили, сами принимали и сами себя бьем. Никто не ворчал. Встречаясь в бане со знакомыми, с которыми обычно едва киваем друг другу, мы так приветливо здороваемся, что каждый из нас едва удерживается, чтобы не пересесть поближе. Знакомые обращаются друг к другу обязательно шутливым тоном, иногда явно наигранным, однако наигранность эта означает лишь то, что они понимают, как нужно вести себя в бане, только им это плохо удается. Впрочем, за старание им охотно прощают неестественность. В бане, особенно в предбаннике, завязываются почти родственные беседы; кто-нибудь что-нибудь рассказывает, обычно полушутливое, и всякий может вставить замечание. Помню, один молодой мужчина рассказывал, как весной на его глазах в заливе утонул рыболов, легкомысленно понадеявшийся на прочность льда. Душивший его смех часто прерывал рассказ, но он быстро с ним справлялся и продолжал. И все отнеслись к нему очень мягко и терпимо: было ясно, что человек хотел сделать нам приятное и не его вина, если он не нашел лучшего способа. Сосед может вдруг рассказать, какие бревна он в молодости носил без отдыха за три километра, и показать такую толщину, что для внесения в рассказ правдоподобия приходилось мысленно приписывать этим бревнам длину сантиметров этак в сорок, – но все лишь удивленно качают головами и восхищенно ахают. Можно заметить отцу по поводу его сходства с сыном: «Чистая работа», и он с удовольствием улыбнется. Даже банщик, увлеченный общим потоком дружелюбия, говорит какому-нибудь неряхе: «Ты зачем газету оставил? Мне не надо, я неграмотный».