Попали под бомбежку, всех за час разнесли и перебили. Деда контузило.

Вернулся в строй после контузии.

У деда за войну погибло семь «вторых номеров». «Второй номер» — это который пулеметную ленту подает пулеметчику.

Дед об этом говорил безо всякой аффектации, как про косьбу.

— Один раз из лесу снайпер — щщщелк! — по нам, и «второй номер» мне — тук! — на плечо. Я плечом повел, вижу — все, готов. Пулемет развернул и засек снайпера. Дал несколько очередей, и…

Он не договаривал обычно — не знал, что после союза «и» надо говорить. Или знал, но у него природного вкуса хватало на этом остановиться?

В другой раз снаряд попал в голову «второму номеру», и голова улетела вместе со снарядом. Остался человек без головы рядом с дедом. Такое бывает, я слышал.

Имен «вторых номеров» дед не помнил, ни одного.

Несколько раз в мгновение погибал весь расчет: кроме «вторых номеров» был еще и расчет — те самые солдатики, что носили все это пулеметное хозяйство, пока дед тащил хоть по грязи, хоть по снегу свой «Максим».

Однажды, когда форсировали Днепр, снаряд угодил прямо в плот, на котором плыл дед со товарищи. Все погибли, пулемет утонул — а он выплыл, один, целый. Дед, надо сказать, плавать не умел, не научился — в деревне не было водоема.

— Как же ты выплыл? — подначивала бабушка. — Не тонулось?

Дед не умел ни шутить, не отшучиваться, а слов у него, чтоб передать, чего там творилось в воде, — не хватало. Он только качал головой — даже не сокрушенно, а так, просто качал, задумавшись.

Вода кровавая кипела вокруг, он пошел ко дну, потом его неведомо как опять вынесло наверх, барахтался, захлебывался, сходил с ума, потом зацепился за какие-то доски — на них и выплыл сквозь ад, далеко не первый ад за ту войну и далеко не последний.

— Случалось, идем в атаку, немец встретит хорошим огнем, всех положат… и обратно нас возвращается трое ото всего взвода… — рассказывал дед снова так, как будто все пошли на покос, а остальные куда-то пропали, и вот они втроем вернулись.

Один раз, после того как очередной дедовский взвод растрепали в пух и прах возле очередной высотки, дед вернулся на позиции с пулеметом, но без станка. Потерял в аду.

Куда делся расчет, деда не спросили — понятно, куда, — а вот за станок вызвали в спецотдел, и там какой-то тип орал на деда, что отправит его под трибунал за эту железяку. Понятное, впрочем, дело — запчастей не напасешься, если их на поле боя оставлять. Без иронии говорю.

В советской школе, когда нам задали написать сочинение о том, как воевали наши деды, я взял и описал этот случай. Мама моя прочла и говорит: а ты допиши, что он после этого разноса пошел на поле боя и оттуда эту железку приволок. Я и дописал, хотя действительности это не соответствовало. Учительница все равно как-то скептически оценила нашу окопную правду. Что она понимала вообще…

— Дед, как же тебя не убили? — спрашивал я, любопытный подросток.

— А я не ленился никогда. Ни разу за всю войну, — отвечал он очень серьезно и начинал рассказывать о каких-то, как мне казалось в детстве, совсем неважных вещах. — Если в атаке взвод ложится — иные падут плашмя и лежат как мешки, а я сразу доставал лопатку, окапывался, потом выкачу «Максим», и… — тут он изображал несколько раз изуродованными на пилораме большими пальцами, как нажимал на гашетку, — та-та-та…

— Или если мороз, или сырость, промокнем, промерзнем — я всегда при первой возможности портянки высушу, сапоги высушу… Это строго! Потому что и больной — не солдат… И пьяный — не солдат… Лениться нельзя.

Слушая это, я немножко подергивал плечами: нет бы дед рассказал, как он ловко кидал гранаты и как метко стрелял. (А он метко стрелял и даже отпуск за это получил однажды.) Но ему все это казалось менее важным.

И я потом понял, что он был прав. Но это потом, потом.

Насмотревшись фильмов, я все спрашивал: а остались ли у деда друзья после войны. Дед отвечал просто: что, когда после ранений возвращался в свою роту, состав был, кроме двух-трех человек, иным. Все остальные погибли.

Он почему-то вспоминал только одного солдатика — которому оторвало по колено ногу, и дед его вынес из-под обстрела, после чего добрый час, по какому-то болотистому лесу, тащил его до, не знаю, санчасти, что ли.

…Это я тоже хорошо видел: дед на закорках тащит человека без ноги по лесу…

После войны, когда я уже родился, дед вдруг как-то захотел разыскать того солдатика, запросы какие-то посылал. Никто не откликнулся.

Дед еще успел повоевать в составе десантной разведывательной группы — и три или четыре раза побывал за линией фронта, с разведкой, уже без пулемета. А потом исхитрился и закосил месяца на три в какое-то, подальше от передовой, чуть ли не хозяйственное подразделение.

Из чего я еще в юности заключил, что война есть война, и там тоже есть всякая жизнь. И люди на войне не только бегут в атаку с криком «Ура!», но и многому иному место находят…

Но потом деда снова вернули на передовую вместе с пулеметом. Он участвовал во взятии Будапешта — одном из самых кромешных побоищ Второй мировой; получил за это очередную медаль.

Победу встретил в Венгрии, что, впрочем, завершения войны для него вовсе не означало. Отчего-то дед пробыл в действующей армии аж до 1947 года и последующие полтора года провел на Западной Украине.

К немцам дед, надо сказать, отчего-то относился равнодушно, но вот «бандеровец» у него всегда было словом ругательным. Однако ж о том, что творилось на Украине, дед как-то не говорил. Будто брезговал… Или их попросили еще тогда, в 1947-м, на этот счет помалкивать?

Что ж я не поинтересовался-то, дуралей.

Когда дед вернулся домой, родная мать его не узнала. Он писать не умел, поэтому писем всю войну не писал. И ему не писали, родители тоже грамоте были не обучены.

Попросить, что ли, было некого?

К тому же на деда за семь лет пришло две похоронки. После первой похоронки (когда его контузили) кто-то спустя год передал весточку, что вроде жив. А после второй — никаких вестей так и не пришло. Удивительные люди — русское крестьянство, какие-то другие смыслы они вкладывали в слово «жалость», в слово «материнство», в слово «судьба». И в слово «война» тоже.

Но вот какой факт: их, Нисифоровых, было четыре брата, мой дед — второй по старшинству. Все четверо воевали. Младшие — хоть один в 44-м, другой в 45-м были призваны, — но и те успели пороху понюхать.

И все четверо вернулись живые, на двух ногах и о двух руках.

И наплодили детей — каждый не меньше трех, — и прожили все по 80 лет с гаком.

А вот невоевавшие их дети оказались послабее породой — если не все, то многие повымерли или спились.

Но это о другом разговор, наверное.

2010