– Пять минут! – сказал его дядя. – И шесть миль?

– Вы никогда не видели его за рулем, – сказал он. – Может, он уже пересекает Площадь.

Но это даже для него было бы слишком быстро. Они с дядей вышли на улицу и простояли на углу, в сумерках, на холоде, минут, как ему показалось, десять, прежде чем ему начало приходить в голову, что происходящее – это лишь продолжение той сцены, того переполоха и скандала, в самом центре которого, или хотя бы с краю, они пребывали со вчерашнего вечера, а сейчас им менее всего стоит ждать не того, чего ожидать было бы возможно, но того, о чем их только что предупредили.

А потом они таки увидели его. Они услышали шум двигателя и автомобильную сирену: ладонь молодого Харриса – неотрывно на кнопке сигнала, а может, он просто запустил руку под приборный щиток или под капот и разомкнул заземляющий провод, и, наверное, молодой человек, если он сейчас вообще хоть что-то соображал, жалел, что на этой машине глушитель не выключается, как на старых марках, автоматически. А он, Чарлз, думал о Хэмпотне Киллигру, ночном полицейском дежурном, который выбегает сейчас из бильярдной, или забегаловки «Олнайт», или где он там может быть в это время, но все равно уже поздно: машина с ревом и грохотом, со всеми включенными фарами – дорожными, стояночными, противотуманными – несется по улице в сторону Площади, затем, мотаясь из стороны в сторону, проскакивает через горловину улицы, сужающейся у самой Площади; потом он вспомнил еще, как в ослепительном свете фар мелькнул силуэт кошки, показавшийся ему в первый момент невероятно длинным, футов десять, а в следующий сделавшийся высоким и сплюснутым, как промелькнувший заборный столб.

К счастью, никого на перекрестке, кроме них с дядей, не было, и тут молодой человек заметил их и направил на них сноп света, словно вознамерился снести бордюр. В последний момент они подались в сторону – казалось, он мог бы даже притронуться к молодому человеку: лицо, оскаленные зубы, – но машина промчалась мимо, влетела на Площадь, пересекла ее, при выезде на мемфисское шоссе ее занесло, шины завизжали, потом и визг этот, и пронзительный гудок, и рев двигателя постепенно ослабели, и в какой-то момент они с дядей даже расслышали, как Хэмптон Киллигру, приближаясь к углу, ругается на бегу, выкрикивая что-то нечленораздельное.

– Дверь запер? – спросил его дядя.

– Да, сэр, – ответил он.

– Тогда пошли домой поужинаем, – сказал его дядя. – А по дороге зайдешь на почту и отправишь телеграмму.

Стало быть, он зашел на почту, отправил телеграмму мистеру Марки, точно как продиктовал ее дядя: «Ночует сегодня Гринбери Задействуйте полицию Необходимости свяжитесь начальством Джефферсоне», вышел и на следующем углу нагнал дядю.

– Полиция-то зачем? – спросил он. – Вы ведь вроде…

– Для сопровождения в Мемфисе, куда ему там заблагорассудится направиться, – ответил его дядя. – В любом направлении, кроме как назад, сюда.

– А зачем ему вообще куда-то направляться? – спросил он. – Вы ведь сами вчера вечером сказали, что меньше всего ему хотелось бы быть там, где его никто не видит; меньше всего хотелось бы скрываться где-нибудь, пока его фокус не…

– Ну что ж, получается, я был неправ, – сказал его дядя. – И к тому же оговорил его. Получается, я приписал девятнадцатилетнему не только больше изобретательности, чем у него есть, но и больше коварства. Ладно, пошли. Поздно уже. А тебе надо не только поужинать, но и успеть потом вернуться в город.

– В контору? – спросил он. – У телефона подежурить? Разве домой вам нельзя позвонить? К тому же, если вы даже не собираетесь останавливаться в Мемфисе, зачем вам звонить и сообщать о…

– Нет, – прервал его дядя. – В кино. И, предупреждая твой вопрос, скажу, что это единственное место, где никто из тех, кому сейчас девятнадцать, или, как Харрису, двадцать один, или, как некоему Маллисону, скоро будет восемнадцать, не сможет отвлекать меня своей болтовней. Мне надо поработать. Вечер я проведу в компании негодяев и уголовников, у которых хватает не только храбрости, но и умения творить зло.

Ему было известно, что все это означает: Перевод. Потому он даже не стал заходить в дядину гостиную. А дядя после ужина ушел первым, и только он его и видел.

И вообще, если б он, Чарлз, и не пошел в кино, то весь вечер не увидел бы своего дядю; ужинал он не торопясь, поскольку времени было вдоволь, несмотря на то что только его дядя, и никто кроме него, стремился, кажется, уйти подальше от всего рода человеческого; и так же, не торопясь, поскольку времени все еще было вдоволь, вышел на свежий вечерний морозец и направился в сторону Площади, в кино, не зная, да особо и не интересуясь тем, что будут показывать; может, ему предстояло посмотреть очередной фильм про войну, но это не имело значения, он шел, думая, вспоминая, как однажды фильм про войну должен был, не мог не оказаться чем-то самым дурным, что можно было выдержать при его сердечном томлении, но получилось иначе, поскольку между тем фильмом про войну и событиями Международной Жизни в представлении мисс Хоггенбек лежала пропасть, в тысячу раз более глубокая, чем пропасть между событиями Международной Жизни в представлении мисс Хоггенбек и погончиками и саблями в классах ЦПОЗ; думая, что, если бы род человеческий мог посвятить все свое время просмотру кинофильмов, войн бы не было вообще, и придуманных страданий тоже не было бы, но ведь люди не могут уделять столько времени просмотру кинофильмов, ибо скука – это единственное состояние человека, с которым кино справиться не может, а проводить в кинозале больше восьми часов в сутки не получится, потому что еще восемь надо спать, а его дядя говорил, что помимо сна есть только одно занятие, которое человек способен выдерживать восемь часов подряд: работа.

Итак, он пошел в кино. И если бы он не посмотрел кино, то не приостановился бы у харчевни «Олнайт» и не заметил бы стоящий у бордюра фургон, внутри которого болтались без дела видневшиеся через боковые перегородки цепи и скобы, а повернувшись к окну, не увидел бы у стойки, за едой, самого мистера Маккаллума, при котором, прислоненная рядом с ним к стойке, была тяжелая деревянная дубина – неизменное его орудие обращения с чужими лошадьми и мулами. И если бы у него не оставалось еще четырнадцати минут до того, как он должен был быть дома (если только это не суббота или в этот день не проходит какая-нибудь вечеринка), он бы не заглянул в харчевню и не спросил мистера Маккаллума, кто купил лошадь.

Высоко в небе стояла луна. Освещаемая ею Площадь осталась позади, и ему сделались видны колеблющиеся тени собственных ног, набегающие на тени голых веток и далее на частокол забора, но ненадолго, потому что на углу двора он перелез через забор, чтобы спрямить дорогу до ворот. И теперь ему был виден приглушенный свет настольной лампы, пробивающийся через окно гостиной, и, сам никуда не торопясь, скорее влекомый куда-то туда, где сходятся в своей первозданности изумление, и загадка, и (главным образом, хотя отчего так, он бы не сказал) поспешность, он остановился, повинуясь инстинкту и борясь с желанием убежать, – все что угодно, только не потревожить этот час, не нарушить этот запрет, этот ритуал Перевода, о котором все в семье говорили с заглавной буквы, – обратного переложения Ветхого Завета на древнегреческий, на который он был, в свою очередь, переведен некогда с младенческого древнееврейского, чем его дядя занимался уже двадцать лет, на два года и еще несколько дней дольше, чем он, Чарлз, живет на этом свете, неизменно удаляясь в гостиную раз в неделю (а иногда и два, и три раза, учитывая, что случалось много чего, что его задевало или оскорбляло), запирая за собой дверь, и никто – ни мужчина, ни женщина, ни ребенок, ни клиент, доброжелатель или хороший знакомый – не мог даже притронуться к дверной ручке, пока его дядя сам не повернет ее изнутри.