не принадлежащее, увидел шествие юных героев, что презрели жару раскаленного лета и снег и морозы зимы и смерти печальной в лицо нагляделись ради вечного сияния бессмертной родины, такой огромной и славной, какие ему и не снились в долгом лихорадочном бреду босоногого вояки, он почувствовал себя мелким и ничтожным в сейсмическом громе аплодисментов, которые одобрял, думая в темноте, мать моя Бендисьон Альварадо, вот это парад, а не то говно, которое мои люди мне устраивают, умаленный, одинокий, терзаемый жарой и москитами среди аляповатых золоченых колонн и чахлого бархата почетной ложи, вот же ж на хрен, как получается, что этот индеец такую красоту пишет той же рукой, которой жопу подтирает, говорил он себе, столь потрясенный открытием красоты, которую можно писать, что волочил огромные, как у пленного слона, ступни в такт литаврам чеканным, задремывал под голоса, что чистым звучаньем и жарким дыханьем раздавались, когда Летисия Насарено читала ему вслух под аркой победной сейбы во дворе, писал строчки на стенах уборных, пытался продекламировать наизусть стихотворение целиком на теплом олимпе коровьих лепешек в загонах перед дойкой, когда земля содрогнулась оттого, что в багажнике президентского автомобиля в гараже преждевременно рванул динамит, кошмар да и только, господин генерал, взрыв был таким мощным, что многие месяцы спустя мы находили по всему городу искореженные части бронированной машины, в которой час спустя Летисия Насарено с ребенком должны были отправиться, как обычно по средам, на рынок, покушение было направлено на нее, господин генерал, в этом нет никаких сомнений, и тогда он хлопнул себя по лбу, вот же ж на хрен, как я мог так просчитаться, куда девался его легендарный дар предвидения, как он не понял, что злобные надписи на стенах уборных вот уже несколько месяцев поминают не его, как раньше водилось, и не гражданских министров, нет, они вдохновлены дерзостью семейства Насарено, посягнувшего на теплые местечки, прежде полагавшиеся исключительно верховному командованию, а также амбициями церковников, которые получали от временной власти вневременные и неизмеримые привилегии, он же видел, что беззлобные придирки к его матери Бендисьон Альварадо уступили место выкрикам ар, пасквилям, дышащим затаенной злобой, они долго томились в теплой безнаказанности нужников и в конце концов выплеснулись на улицы, как не раз уже случалось с более мелкими скандалами, которые он сам старался подстегнуть, но он не думал, даже секунду помыслить не мог, что им по зубам подложить центнеры динамита прямо в президентский дворец, изменники, а он-то сам, как он мог настолько уйти в экстаз победного голоса бронзы, что вовремя не уловил своим великолепным чутьем настороженного ягуара старый и сладкий запах опасности, вот незадача, он экстренно созвал верховное командование: четырнадцать обмерших офицеров, которые после долгих лет вялого управления и приказов через вторые руки вновь увидели вблизи зыбкого старца, самое существование которого являло собой главную загадку, он принял нас, сидя на троне в зале аудиенций, в форме рядового, попахивающей скунсовой мочой, и очень тонких очках с оправой из чистого золота, которых не замечали даже на последних его портретах, и был куда древнее и дальше от нас, чем мы себе представляли, – кроме томных рук в атласных перчатках, рук словно бы не военного, а кого-то гораздо более молодого и сострадательного, всё остальное в нем было глухо и мрачно, и чем дольше мы вглядывались, тем яснее понимали, что он на последнем издыхании, но это издыхание было исполнено такой абсолютной и опустошительной власти, что он сам едва справлялся с ней, как с диким конем, он ничего не сказал и даже не кивнул, пока мы отдавали ему честь как верховному главнокомандующему и рассаживались в креслах, выставленных перед ним полукругом, а когда все сели, он снял очки и принялся сверлить нас внимательными глазами, которым ведомы были все лисьи норы наших скрытых намерений, он изучал их безжалостно, по очереди, не торопясь, затрачивая столько времени, сколько требовалось, чтобы точно определить, как сильно изменился каждый из нас с покрытого туманом памяти вечера, когда он произвел нас в высшие чины, ткнув пальцем сообразно своему вдохновению, и чем дольше он смотрел, тем сильнее росло убеждение, что среди этих четырнадцати затаенных врагов есть и организаторы покушения, но в то же время перед ними он чувствовал себя таким одиноким и беззащитным, что едва моргнул, едва поднял голову и призвал их, как никогда, сплотиться ради блага родины и чести вооруженных сил, пожелал сил и благоразумия и возложил почетную миссию разыскать организаторов покушения и решительно подвергнуть их строгому и бесстрастному военному правосудию, это всё, господа, сказал он, сознавая, что предатель – один из них, а может, они все, его смертельно ранила непреложная убежденность, что жизнь Летисии Насарено, оказывается, зависит не от воли Бога, а от его умения уберечь любимую от угрозы, которой рано или поздно суждено воплотиться в жизнь, так ее разэтак. Он заставил ее отменить все публичные мероприятия, заставил ненасытных родичей избавиться от любых привилегий, затрагивающих интересы вооруженных сил, самых податливых назначил консулами, а строптивцев мы находили в канавах у рынка, они покачивались на воде в зарослях водяных гиацинтов, без предупреждения явился на заседание совета министров и занял пустовавшее годами кресло, намереваясь воспрепятствовать вмешательству духовенства в дела государства, чтобы спасти тебя от твоих недругов, Летисия, и в то же время не ослаблял хватки, продолжал глубоко прощупывать верховное командование после первых жестких решений и убедился, что семеро генералов беззаветно преданы ему, как и генерал-аншеф, его старинный кум, но остальные шестеро оставались непроницаемы, не было у него на них управы, долгими ночами он мучился от постоянной мысли, что Летисия Насарено уже помечена перстом смерти, ее вырывали у него из рук, убивали у него на глазах, хотя он строжайше приказал пробовать всю ее еду, после того как в хлебе обнаружили рыбью кость, следить за чистотой воздуха, которым она дышала, поскольку боялся, что яд подольют в инсектицидную помпу, он видел, как она бледнеет за столом, слышал, как в разгар любви вдруг остается без голоса, его терзал страх, что ей в воду подпустят микробов желтой лихорадки, а в глазные капли – серную кислоту, хитроумные уловки смерти омрачали ему каждый миг тех дней, будили его в полночь, он словно бы наяву переживал кошмар: Летисия Насарено истекает кровью во сне, потому что на нее навели индейскую порчу, он путался в воображаемых опасностях и правдоподобных угрозах, запрещал ей выходить на улицу без отряда свирепых президентских телохранителей, наученных стрелять без