Опустив взгляд на свой кофе, Тайлер говорит: – Я завязал. Честное слово.

– Врешь.

– Не вру.

– Хорошо, если так.

Она, разумеется, знает, что он врет.

– Когда я принимал наркотики, – говорит Тайлер, – я делал это, чтобы пробиться к музыке. В неизмененном состоянии мозг с этим не справлялся.

– Ты понимаешь, что эти слова с головой выдают в тебе наркомана? – спрашивает Лиз.

– Да. Понимаю. Теперь, трезвым взглядом, все яснее видно.

– Ну, это общее место, распространенная среди населения мысль.

– Дело в том… На наркотиках… Кажется, будто ищешь путь к месту, откуда берется музыка, – говорит Тайлер.

Один из мужчин в темных очках, не тот, что в прошлый раз, говорит:

– С ума сошел? Это просто два разных слова для одного и того же.

– Очень знакомо, – говорит Лиз. – Я, к примеру, с помощью наркотиков пыталась почувствовать себя ближе к Эндрю.

– Тоже мне, сравнила. Я про то, как написать стоящую песню, а ты – как скоротать вечер с парнем, которому, чтобы правую руку от левой отличить, целую минуту соображать надо.

– Согласна, плохой пример. Просто имей в виду: если ты станешь принимать наркотики, я отнесусь к этому с пониманием. Буду просить, чтобы бросил, но пойму.

Тайлер кивает, словно согласен со старинным трюизмом, про который он знает, что это ложь.

Еще будет время сказать Лиз правду.

– И тем не менее я всё, – говорит Тайлер, немного помолчав. – Завязал. С концами. Отныне я с музыкой один на один.

– А вдруг это не так важно? – говорит Лиз.

– Прости, не понял?

– Вдруг ты живешь не для того, чтобы писать песни?

– Мне, если честно, такой ход мысли не нравится.

– Я не о том, чтобы музыку тоже бросить. Я вот о чем: что если ты проживаешь жизнь, в которой музыка – только часть?

– Отступи, сатана, – говорит Тайлер.

Лиз смеется. Она много чего знает, и поэтому ей смешно.

Женщина с оранжевыми волосами громко объявляет официантке, что попробует заказать капустный суп, который, впрочем, может ей не понравиться, и тогда она вынуждена будет отослать его обратно на кухню.

– Тебе не кажется, что ты хотел сочинить музыку, которая спасет Бет? – спрашивает Лиз.

– Это уже была бы мания величия.

– Или у тебя зародилась трогательная надежда, что ты сумеешь сделать для другого что-то, что выше человеческих сил.

Мужчина в темных очках, первый из двоих, говорит:

– Ну и зачем одно и то же называть двумя разными словами? Смысла в этом никакого.

– У меня тут в последнее время одна мысль появилась, – говорит Тайлер.

– Да?

– Собственно, даже не мысль. Я ее даже для самого себя не сформулировал. Такая недооформившаяся молекула мысли.

– То есть рано пока…

– Нет, рискну.

– Внимательно тебя слушаю.

– Я все никак не пойму, – говорит Тайлер. – Может, сочинять песни мне важнее, чем чтобы они у меня получались?

– Я тебя понимаю.

– Правда?

– Кажется, да.

– Больше всего мне нравится, наверно, предвкушение. Замысел песни. А потом, когда она готова…

– И с ютьюбовским хитом – то же?

– Даже с ним. Он как бы отделился и теперь сам по себе… Как артефакт какой-нибудь исчезнувшей цивилизации – что он есть, что нет его, какая разница.

– А песня-то, кстати, хорошая, – говорит Лиз. – Это так, к твоему сведению.

Оранжевоволосая женщина сообщает, ни к кому конкретно не обращаясь, что от капусты ее иногда пучит.

– Какая, собственно, разница? – говорит Тайлер. – У меня альбом еще не доделан. Одну песню закончить надо.

– А может, да ну его, этот альбом.

– У меня контракт.

– Кому он, на хрен, уперся, этот контракт?

Он кивает. И правда, кому?

– В Калифорнии секвойи растут, – говорит она.

– Слыхал об этом.

– Там прибой бьется о прибрежные скалы, а в небе кружат орлы.

– Да-да, я видел фотографии.

– И в Кастровилль нам никто не мешает съездить, – говорит она. – Раз уж обязательно хочешь посмотреть на девушку в платье из артишоков.

– Я не могу ехать, – говорит Тайлер. – В ближайшее время не могу. Мне надо закончить альбом.

Он кладет руку на стол ладонью вниз. Она внимательно разглядывает его кисть.

– Ну, раз надо, тогда да, – говорит она. – Можешь попозже ко мне в Калифорнию приехать. Если захочешь.

– И тогда мы отправимся в Кастровилль. На фестиваль артишоков.

– Запросто. Только надо уточнить, когда он бывает.

– “Гугл” нам в руки, – говорит он.

– Приеду в Калифорнию, – говорит она, – сразу сообщу, где меня искать.

– Хорошо. Мне это будет приятно знать.

Лиз накрывает рукой его кисть. Подошедшая официантка с вечным сварливым радушием спрашивает, уходят ли они уже или хотят еще кофе и чаю.

* * *

На Большой лужайке Баррет спрашивает Сэма:

– Зачем ты дал Эндрю денег?

– Мне показалось, они ему нужны, – отвечает Сэм. – А деньги у меня есть. Немного, конечно, но достаточно, чтобы дать дурачку, которого грозится прикончить торговец наркотиками.

– Ты серьезно думаешь, его могли прикончить?

– Могли прикончить, а могли и нет. Это ведь неважно, правда?

– Как это – неважно?

– Человеку нужна небольшая сумма. Ты этой суммой располагаешь. Отчего бы тебе ему не помочь?

– Даже если он тебя обманывает? – спрашивает Баррет.

– Я думаю, более-менее каждому, кто просит денег, они на самом деле очень нужны. Пусть и не на то, на что он их у тебя просит. И все же.

– Ты прямо как христианин рассуждаешь.

– Просто по-человечески. Нет, христиане тоже пусть так рассуждают. Но только чтобы не говорили, будто эта мысль принадлежит им.

– Им много что принадлежит, – говорит Баррет.

– Одной только недвижимости столько, что с ума сойти… Черт, я снова занудствую.

– Как нам обоим известно, мне нравятся зануды. Я знаю толк в занудстве. И вообще я сам зануда.

Импульсивно, по-детски, Баррет вцепляется Сэму в рукав пиджака. Так дети показывают, что они здесь.

Возможно ли, что Сэм и вправду добр и щедр? Что доброта и щедрость его не напускные, не сиюминутные? Если так, то вдруг это и есть то главное, на что можно опереться, та веревка, за которую можно надежно ухватиться, чтобы идти рука об руку к цели, пока еще слишком далекой и оттого невидимой?