Три часа ночи.

Водка. Холодная. Залпом.

Половина четвертого.

Валерьянка. Пустырник. Водка. Залпом.

Семь сорок пять.

Падаю на колени перед иконами.

– Господи!!! – ору и крещусь размашисто. – Только не он! Не он! Пусть инвалидом лучше останется, пусть я инвалидом стану – только чтоб живой был… Ну, не надо… Ну, пожалуйста… Ну, Господи, миленький!!!

Восемь ровно. Звонит телефон.

Вскакиваю с колен и несусь к аппарату. Снимаю трубку.

– Дочка-а-а-а-а… – И плач в трубке. – Он тут лежит… На кухне… Мертвый… Иди скорее, я одна не могу!

Мертвый. Умер. Совсем. Навсегда.

«Вербицкая… Я тебя люблю… » «Выходи за меня замуж… »

«Дай мне один шанс…»

«Устанешь жить – возьмешь мою жизнь. И заживешь по-новой… »

Нос в веснушках. Глаза карие.

Три родинки треугольником на правой щеке…

Все…

– Ксюш, ты как? – словно сквозь вату голос Лельки. Резкий запах нашатыря.

Мычу что-то нечленораздельное.

– Это кто? Вдова? Дайте ей воды.

Чужие люди вокруг. Лица у всех чужие, незнакомые… Сердитые какие-то.

Не возьму я у них воду. Не стану ее пить.

– Выпей, выпей… – суетится Лелька и стакан мне под нос сует.

Мычу и отмахиваюсь.

Не хочу. Не буду. Не надо мне этого стакана.

– Дочка, пойдем…

Это мама. Мамочка моя. Смотрю на нее и мотаю головой.

– Не пойду. Я тут посижу, с Димой… Меня поднимают, тянут за руку. Вырываюсь.

– Идите без меня. Я потом приеду. Идите.

– Дочь, ну ты что? Вставай, земля холодная, ноябрь месяц… Заболеешь.

– И умру? – спрашиваю с надеждой.

– Господи, прости и сохрани… Не умрешь ты, и не думай даже. Ты еще долго-долго будешь жить.

– Без Димки?

Мама гулко сморкается в большой платок.

– Нам всем теперь без него жить… Отворачиваюсь.

– А я не буду.

– Да что ж ты такое говоришь, а? Как это ты не будешь? А сын? Сын у тебя растет, забыла?

– Не забыла. Я просто к Димке хочу… Мам… Мне плохо без него… Меня тянет…

– Куда тебя тянет?

– Туда. – Ложусь лицом на могилу и обнимаю ее руками. – К нему. Ему плохо там без меня, мам. Я знаю. Я чувствую…

– Никуда тебя никто не тянет. Вставай, вставай, доченька. Пойдем…

Лежу. Просто лежу.

Кто-то очень сильный отрывает меня от земли, ставит на ноги. Делаю шаг. Делаю другой. Иду. Не падаю.

Иду…

Считаю шаги.

Раз шажок. Два шажок. Три шажок. Три шажка. Как три родинки на щеке…

«…Вы, кто бы вы там ни были, послушайте меня: верните мне Димку, верните его обратно, а я вам за это… А я вам дам за это все, что попросите…

Возьмите у меня половину здоровья и даже половину жизни. Мне не жалко. Все равно ничего хорошего я в этой вашей жизни не видела. Подавитесь ею. Только Димку мне верните. Я же не переживу…

Я сдохну.

Сдохну, проклиная всех вас. Кто бы вы ни были… »

– Ну, за нас, за красивых! А если мы некрасивые – значит, мужики зажрались!

– Воистину! Дзынь!

Субботний вечер. За окном трясет больными пятнистыми листьями и разноцветными презервативами старый тополь, из хач-кафе под кодовым названием «Кабак Быдляк», доносятся разудалые песни «Долина, чудная долина» и «Черные глаза», а мы с Лелькой сидим у меня на кухне и тихо, по-субботнему, добиваем третью бутылку вина.

– Нет, ты мне скажи, – хрустит хлебной палочкой Лелька, – мы что, каркалыги последние, что ли, а?

Наклоняюсь назад, балансируя на двух задних ножках табуретки, и рассматриваю свое отражение в дверце микроволновки. Не понравилось.

– Скворцова, – говорю назидательно, – мы не каркалыги. Мы старые уже просто. Вот смотри!

Задираю рубашку, показываю Лельке свой живот. Нормальный такой живот. Красивый даже.

– Видишь? – спрашиваю.

– Не-а, – отвечает Скворцова, сдирая зубами акцизную наклейку с четвертой бутылки. – А, не… Вижу! Сережка в пупке новая? Золотая? Где взяла?

– Дура, – беззлобно так говорю, поучительно, – смотри, щас я сяду.

И сажусь мимо табуретки.

Пять минут здорового хохота. Успокоились. Села на стул.

– Скворцова, я, когда сажусь, покрываюсь свинскими жирами.

Сказала я это и глаза закрыла. Тишина. В тишине бульканье. Наливает.

– Где жиры?

– Вот. Три складки. Как у свиньи. Это жиры старости, Леля.

– Это кожа твоя, дурища. Жиры старости у тебя на жопе! Дзынь! Дзынь! Пьем за жиры.

Хрустим палочками.

Смотрим на себя в микроволновку.

– Неси наш альбом, Жаба Аркадьевна, – вздыхает Леля. Ага. Это значит, скоро реветь на брудершафт будем. По-субботнему.

Торжественно несу старый фотоальбом. Смотрим фотографии.

– Да… – через пять минут говорит Лелька, – когда-то мы были молоды и красивы… И мужики у нас были – что надо. Это кто? Как зовут, помнишь?

– А то. Мишка. Из Тольятти. Лельк, а ведь я его любила по-своему…

– Ага. Насиловала ты его неделю и в Тольятти потом выгнала. На кой он тебе нужен был, свисток плюгавый? Двадцать лет, студент без бабок и прописки.

– Да, – соглашаюсь, – зато красивый какой был…

– Угу. На актера какого-то похож. Джин… Джыр… Тьфу, блин! Не, не Джигарханян… Джордж Клуни, вспомнила!

Ржем.

Переворачиваем страницу. Обе протяжно вздыхаем.

– Ой, дуры мы были, Ксюша…

– И не говори… Остервенело жрем палочки.

Вся наша жизнь на коленях разложилась.

Мы с Лелькой в шестом классе.

Мы с Лелькой неумело курим в школьном туалете.

Мы с Лелькой выходим замуж.

Мы с Лелькой стоим у подъезда и держим друг друга за большие животы.

Мы с Лелькой спим в сарае с граблями, положив головы на мешок с надписью «Мочевина».

– Уноси, Жаба Аркадьевна! – звонко ставит пустой бокал на стол Скворцова. – А то щас расплачусь к чертям!

Уношу альбом.

Дзынь! Дзынь! Хрустим палочками.