человека, который бы лучше понимал шутки и сносил их, как философ-христианин, хотя они иногда бывали злыми. Таким образом, он думал, что удивляет собою всех комедиантов и особенно Ранкюна, из опыта достаточно знавшего, что ничему нельзя удивляться, и далекого от хорошего мнения об этом пожирателе лавров и достаточно осведомленного о том, кто он, чтобы знать, были ли действительно все те епископы и знатные особы, каких он упоминал всякий раз, ветвями того родословного дерева, которое этот родовой и гербовой дурак, не говоря о других титулах, велел нарисовать на старой дворянской грамоте.[195] Он был очень раздосадован, найдя Ранкюна в компании, хотя это должно бы было его менее, чем кого другого, беспокоить, потому что у него была дурная привычка говорить всегда на ухо и из всего, а часто из ничего, делать тайну. Итак, он отвел Ранкюна в сторону и без всяких околичностей сказал ему, что он очень бы хотел знать, достаточно ли умна жена лекаря, потому что он любил женщин всех национальностей, исключая испанок, и стоит ли она того, чтобы за ней поволочиться; он ведь не станет беднее от того, если подарит ей сто пистолей,[196] — видимо, из тех, на которые он бился об заклад со всеми так же часто, как он говорил о своем знатном происхождении. Ранкюн ему ответил, что не знает достаточно донны Инезильи, чтобы сказать ему о ее уме, но что часто бывал с ее мужем в лучших городах королевства, где тот продавал противоядия,[197] и что для того, чтобы осведомиться о том, о чем он желает знать, пусть с нею вступит в разговор, так как она сносно говорит по-французски. Рокебрюн было хотел ему поведать свою пергаментную генеалогию, чтобы заставить испанку оценить великолепие его происхождения, но Ранкюн сказал ему, что это лучше подходит при возведении в Мальтийские кавалеры,[198] чем при объяснении в любви. После этого Рокебрюн сделал движение рукой, как человек, который считает деньги, и сказал:

— Вы хорошо знаете, какой я человек.

— Да, да, — ответил ему Ранкюн, — я хорошо знаю, какой вы человек и каким вы будете всю жизнь.

Поэт с чем пришел, с тем и ушел, а Ранкюн, его соперник и поверенный одновременно, подошел к Раппиньеру и Раготену, которые тоже были соперниками, не зная этого. Что касается старого Ранкюна, — то кроме его страшной ненависти к тем, кто претендовал на то, что он наметил для себя, и, естественно, ненависти ко всему миру, он имел величайшее отвращение к поэту, которое, без сомнения, не уменьшилось от его признания. Ранкюн принял тотчас же намерение делать ему всяческие пакости, какие только может, к чему его обезьяний ум был весьма склонен. Чтобы не терять времени, он начал с того же самого дня, — что отличает злодейские замыслы, — занимать у него деньги, на которые он оделся с ног до головы и накупил белья. Всю жизнь он был неряхою, но любовь творит и большие чудеса, и она сделала его опрятным в конце его дней. Он надевал чистое белье чаще, чем надлежало бы[199] старому провинциальному комедианту, и стал краситься и бриться чаще, чем следовало бы, что заметили и его товарищи.

В тот день комедианты были приглашены представлять комедию к одному из самых богатых горожан, который устраивал пир и давал бал по случаю свадьбы своей опекаемой родственницы-барышни. Праздник происходил в одном из самых прекрасных домов, расположенных в миле за городом, — не знаю хорошо, в какой стороне. Декоратор труппы и столяр пошли туда с утра, чтобы построить сцену. Вся труппа поехала из Манса в двух каретах в два часа, чтобы в обеденный час прибыть туда, где они должны были играть комедию. Донна Инезилья по просьбе комедиантов, особенно Ранкюна, поехала тоже, Раготен, уведомленный об этом, ожидал коляску в гостинице в конце предместья и привязал прекрасного коня, которого он взял у кого-то, к оконной решетке низенькой комнаты, выходившей на улицу. Только он сел за стол обедать, как ему доложили, что коляски приближаются. Он полетел к лошади на крыльях своей любви с огромной шпагой на боку и карабином на ремне за спиной. Он никогда не говорил, почему он отправился на свадьбу в столь сильном наступательном вооружении, и сам Ранкюн, его близкий поверенный, не мог этого узнать. Когда он отвязал повод лошади, кареты были уже так близко, что у него не было времени искать возвышения, чтобы выступить маленьким святым Георгием.[200] А так как он был не слишком хорошим ездоком и так как он не приготовился показать свое искусство перед такой компанией, то обнаружил плохую грацию, потому что лошадь была столь же высока, сколь он был низок. Однако он храбро ступил ногою в стремя и закинул правую ногу на другую сторону седла; но подпруга была слабо затянута, и это сильно помешало человечку, потому что седло опустилось на лошади, как только он захотел на него взлесть. Между тем все шло до сих пор довольно хорошо; но проклятый карабин, который был у него на ремне за спиной и который висел у него на шее как ошейник, попал, к несчастью, между ног, чего он сначала не заметил, так что его зад далеко еще не касался сидения седла, и без того неровного, да на нем еще от луки до спинного ремня лежал карабин. Так он сидел весьма неудобно, совсем не касаясь стремян концами ног. Тогда шпоры, которыми были вооружены его короткие ноги, дали себя почувствовать лошади в таком месте, где никогда не касались ее. Это заставило ее итти веселей, чем было бы нужно для человечка, сидевшего на карабине. Он сжал ноги, лошадь вскинула задом, и Раготен, следуя естественному падению тяжелых тел, очутился на шее лошади и ударился носом, потому что лошадь подняла голову, так как неосторожный сильно дернул ее за узду; он захотел исправить свою ошибку и отпустил поводья. Лошадь прыгнула и перекинула страдальца через седло на круп, но карабин все еще находился между ног. Лошадь, не привыкшая нести на этом месте что-либо, сделала прыжок на месте[201] и посадила Раготена в седло. Жалкий ездок опять сжал ноги, лошадь подняла зад еще быстрее, и злосчастный сел задницей на луку, где мы и оставим его, как на вертеле, и отдохнем немного, потому что, клянусь честью, это описание стоило мне более, чем все