Тогда я в очередной раз отправился к туалету, а вместо этого вышел к фигвамам. Постоял, отдышался. Вокруг тьма. Где—то вдалеке в море сверкал огонек пришвартованной яхты. Оказывается, ходить ночью пьяным по тайскому пляжу тяжелее, чем бегать по самому пеклу трезвым.

Я постоянно забывал дорогу к туалету, а мочиться на чью—то хижину мне не позволяла жизненная эстетическая позиция, запрещавшая помимо прилюдного испражнения принимать наркотики и ходить ежедневно на работу.

Ну что ж, если пойти по направлению к горящему костру, то, по крайней мере, можно прийти к бару, где так любят танцевать трансвеститы. А там есть сортир.

Я пошел по тропинке и вновь увидел американского мачо. В непроглядной тьме он казался вылитым Каблуковым.

– Раша турак – меня не понимай, – приветливо крикнул он, – раша фак ошень хорошоу. Ай лав раша!

Всю дискотеку, когда мы встречались с ним взглядом, он делал непристойные жесты и сопровождал их словами «раша фак». Да еще был при этом похож на артиста Каблукова.

– Йес—йес—йес, – удивился я своему ответу. Мой мозг думал абсолютно другое. Это раша дурак? А представители нации, убившей весь мир гамбургерами и сандвичами, называющие футболом самый дурацкий вид спорта и запивающие колой конфеты, люди – восемь ток—шоу в день и есть прообраз нашего будущего? Почему раша—то дурак? Вы как судили нас на Олимпиаде, суки? Так думал мой мозг. А мимика между этим улыбалась и отвечала: «Йес—йес, каффно!» Все, блядь, из—за того, что я прочитал в одиннадцатом классе Карнеги. Вот оно когда аукнулось…

Я обнимал за плечи этого бугристого урода. Несмотря на то что я еще не разобрался даже с собственной бабой, вступиться за страну очень хотелось.

– Ай факт раша эври дэй! Ноу – эври ауэ! Ту фак раша – хорошо!

Какой он был здоровый и крепкий! Машина голливудская, а не человек. Мимика общалась о чем—то самостоятельно, абсолютно убежав из—под контроля. Но мозг взрывался в пьяной голове. Воздух был наполнен порохом, а в морском пиратском деле… Ведь у этого красавчика прибита яхта недалеко от берега. В морском пиратском деле главное – АБОРДАЖ! И мозг дал команду.

Одной рукой опираясь на американца, продолжавшего выливать какие—то гадости про мою страну, называя фамилии олигархов, наших ребят—олигархов, которые за свою страну и в огонь, и в воду, другой рукой я поднял с земли булыжник и залепил им негодяю куда—то в область лба.

Динь—дон, – пропел лоб. А ты, сука, думал, я совсем пьяный. Булыжник – дело хорошее. Булыжник – оружие революционера.

Клак—клацк… Могучий удар наполнил солью мой рот и отбросил меня далеко назад.

А вот он и туалет. Оказывается, был где—то рядом. Что это я выплюнул изо рта? Куски языка? Нет, это – зубы. Почему такие мягкие тогда… Зубы могли бы быть и потверже…

Ох—хо… Какой сильный удар прямо в сердце. Долбаной американской сандалью. Грудь мне сломать хочешь? Надо было защищаться, но встать я определенно не мог.

Я почему—то вспомнил историю про то, как в Белграде во время бомбежки организовали дискотеку на площади и всем выдали майки с изображением мишени на спине.

Опять удар сандалью в сердце. Какая некачественная, тяжелая сандаль. Если выживу, не буду носить такие никогда.

Такая же мишень была у меня на сердце. Огромное сердце—мишень. Даже в темноте его было видно. Я люблю тебя… Жаль, что это ни для кого не важно…

Я вспомнил кадры, где югославский баскетболист накануне матча НБА ходил вдоль трибун с плакатом «Остановите войну!». Большой, лысый, угрюмый. А потом играл в игру баскетбол за деньги. Из уважения к контракту. Зато югославы обыграли вашу хваленую непобедимую «дрим тим» несколько месяцев спустя на Олимпиаде. Потому что не могли не обыграть. Ты видел глаза этих парней?

Ооо—х… И мне надо как—то обороняться. Кровь льет по подбородку ручьем. Ты разбил себе руку. Трешь руку и корчишься от боли.

И я придумал прием, спасший мне жизнь. Хотя, может, этот скучный прагматик и не собирался меня убивать.

Озерковская защита.

Я изобрел новую защиту. Сев на землю, я закинул ногу на ногу, и та нога, что была сверху, превратилась, образным языком у—шу говоря, в жало скорпиона.

Теперь мое сердце было под надежной защитой жала скорпиона. Когда сандалия пыталась меня ударить, жало наносило встречный удар в голень. Американский мат раздавался теперь уже с выражением дикой досады.

Хорошо, что я перед выходом надел на свое жало кроссовок. Теперь мое сердце под двойной защитой. Жало плюс кроссовок. Доппель—херц.

Когда американец пытался забегать и делать обходные маневры, я легко сдвигался на трех точках (две руки плюс левая нога), и жало, подобно дулу танка, перемещалось вслед за своим врагом. Два раза я ужалил его в живот и в пах.

Это была беспроигрышная позиция. Надо будет рассказать о ней Косте Цзю, когда американская молодежь начнет теснить его с пьедестала.

– Камон, стэнд ап! – орало чудо с отбитыми голенями и залитым кровью лицом.

О’кей, мой дорогой вспыльчивый друг. Хотя, может быть, первым вспылил и я. Но ведь высокомерное отношение к России сквозило в твоем поведении. Я не сторонник лжепатриотических заявлений. И слово «родина» в моем сознании напрочь дискредитировали одноименные кинотеатры. Но Россия – это ведь… вот Питер же я люблю, и многие места в Москве мне начинали нравиться, и в Ярославле, и в Ростове, и в Новороссийске.

– О’кей, ай стэнд ап, – сказал я и начал подниматься из позы скорпиона, ставшей мне родной. Если выживу в этом поединке – буду перемещаться так неделю, во славу этого мудрого животного.

Увидев, что я поднялся, он не торопясь подошел ко мне, готовясь нанести сокрушительный удар.

Мне казалось, его лицо светилось в темноте от счастья.

– Фак оф раша, – за этим должна была последовать моя смерть. Я бы провалялся с проломленной башкой в этом пустынном районе пляжа и помер. Но я же встал не просто так, дружище. Я же встал с огромным булыжником в руке. И изо всех сил запустил его ему в переносицу.

– О—о—а—у—о! – раздался вопль. Сокращенно по—американски «Вау».

Наклоняюсь, беру булыжник – еще «Вау», наклоняюсь и беру еще – третье «Вау». Три «Вау» – это уже хет—трик.

Я кидал камни, словно в большую безжизненную тыкву. Ненатуральную. Из театральных декораций детских сказок. Я даже стал выщупывать булыжники с краями поострее – чего зря руками—то махать. От усердия проглотил какой—то острый обломок во рту. Зубы. Обломки зубов. Зубки. Это – мои зубки.

Я показал зубки в этом поединке. Он сдался. Я победил его.

Шатаясь и воя каким—то полумладенческим—полузвериным плачем, американец поперся к своей лодке. Держась за лицо и не обращая на меня никакого внимания. Я полностью разбил его иллюзии о собственном величии и знании восточных единоборств, открыв ему совершенно новое направление рукопашного боя, доселе никому в Америке не известное.