Мы выбрали «Трех королей», дорогой Дюма, потому… потому что выбирать было не из чего.

Теперь, с вашего позволения — топографический очерк постоялого двора.

Я буду краток.

Заведение состоит из трех помещений.

Первое: кухня; она же является спальней хозяина и его семейства.

Второе: зал для посетителей, представляющий собой закопченную комнату с низкими потолками, с двумя столами и несколькими дубовыми табуретками, отполированными скорее задами, чем рубанком.

Третье помещение было чем-то средним между скотным двором и конюшней; кроме лошадей, там находились ослы, коровы и свиньи.

Когда утром нам показали зал для гостей — объяснив, что это единственное место, где мы могли бы поесть и поспать, — то со свойственной охотникам беспечностью мы сказали:

— Что ж, у камина, с бокалом пунша и тремя матрацами ночь пролетит быстро!..

Лишь когда началась наша ночь, мы поняли, какими долгими иногда бывают ночи.

Точнее тогда, когда огонь в камине начал угасать, когда опустела бутылка можжевеловой водки, когда мы узнали, что, кроме матрасов, на которых спал хозяин, его жена и трое детей, других не имелось.

К чести хозяина замечу, что он добросовестно отстоял ночную вахту в готовности по мере сил и возможностей удовлетворить пожелания господ парижан.

Пока длился более или менее приличный ужин, веселье держалось.

Пока в бутылке оставалась влага, беседа не утихала.

Пока горел огонь в очаге, французское остроумие время от времени еще разбрасывало по сторонам свои яркие искры.

Но вот беседа угасла.

Мы стали думать, как бы устроиться со сном.

Оглядевшись, нашли подходящее место и худо-бедно как-то заснули. Слышалось лишь тиканье деревянных напольных часов, украшавших один из углов зала.

Внезапно они закачались и раздался ужасный скрежет цепи и шестеренок. Затем часовой молоток одиннадцать раз обрушился на звонок.

Все проснулись.

— Что за дьявольщина? — чертыхался полковник.

— Что это? — спросил я.

— Кажется, нас ожидает веселенькая ночка, — предположил Этцель. — Вдобавок ко всему здесь явно не жарко… Шервиль, вы самый молодой и красивый. Позовите хозяина.

— Зачем?

— Пусть подбросит пару полешков! Если нельзя постоянно пить и беспрестанно есть, то тепло поддерживать надо все время…

Я встал, подошел к двери и крикнул хозяина.

Тут, дорогой Дюма, я заметил картину, на которую прежде не обращал никакого внимания и которая оставила бы меня совершенно равнодушным, окажись я и мои товарищи в менее неуютном, чем тогда, положении.

Но когда человек погибает — то ли от неумения плавать, то ли от скуки — он хватается за все, что попадает под руку.

Я погибал от скуки и ухватился за эту картину.

Подойдя к ней, я нахально потребовал свечу и поднес ее к сему произведению.

Это был рисунок гуашью на доске — из тех, что делают в Спа. Он был вставлен в рамку, некогда золоченую, но за долгие годы почерневшую от пыли и копоти.

На нем был изображен святой Губерт в окружении облаков.

Святого можно было узнать по традиционному рогу и по стоявшему пред ним на коленях оленю с крестом, излучавшим свет.

Святой занимал верхний правый угол.

Олень — нижний левый.

Все остальное пространство отводилось пейзажу.

На фоне этого пейзажа был изображен человек, одетый в зеленую куртку, бархатные гольфы и большие охотничьи гетры. Он бежал, а за ним скакало животное, которого можно было с одинаковым успехом принять за небольшого осла и за очень большого зайца.

— Господа, — сказал я, сняв картину и положив ее на стол, — конечно, разгадывание ребусов не самое интересное занятие, но когда умираешь от безделья — лучше разгадывать ребусы, чем злословить по поводу ближнего своего.

— Не нахожу, — заметил Этцель.

— Что ж, займитесь поношением ближнего и постарайтесь преуспеть!.. А мы с полковником займемся ребусом.

— Я пас. Разгадывайте сами.

— Итак, судари мои, что мы имеем? Мы имеем осла или зайца, 3 ноября 178… года гнавшегося за охотником.

— О! — воскликнул появившийся хозяин. — Эта картина изображает моего деда!

— Как? — спросил Этцель. — Вы являетесь внуком святого Губерта?

— Нет… Я внук Жерома Палана…

— А это кто?

— Это тот, кто со всех ног удирает от зайца.

— До сих пор, любезный, нам доводилось наблюдать только зайцев, убегавших от охотников. Теперь же мы видим охотника, улепетывающего от зайца… Это просто потрясающе!

— Вам это кажется потрясающим потому, что вы человек покладистый. Я же хочу знать причину этого странного явления.

— Черт возьми! Если на этом рисунке изображен дед хозяина, то пусть сам хозяин и расскажет, почему такое случилось с его пращуром!

— Пусть расскажет.

— Итак, любезный, подбросьте полешко в камин и поведайте нам, что в самом деле произошло с вашим замечательным дедушкой.

— Сначала я принесу дров.

— Разумно.

— Потому как история эта длинная.

— И… интересная?

— Ужасная, господа!

— Это как раз то, что нам нужно! Давайте скорее ваши дрова и эту жуткую историю!

— Минутку, господа! — сказал трактирщик и через несколько секунд возвратился с охапкой дров, шестую часть которой отправил в камин, а остальное сложил стопкой в углу.

— Как я понял, господа, вы настаиваете на том, чтобы я рассказал историю, послужившую темой для нашей фамильной картины.

— Если у вас нет для нас ничего более интересного, — заметил Этцель.

Трактирщик задумался, усиленно копаясь в памяти.

— Нет, господа, — заявил он вскоре. — Ничего другого нет. Честное слово!

— На нет и суда нет… Давайте, что есть.

— Просим вас, — сказал полковник.

— Просим, — как эхо, повторил я.

Наш хозяин начал рассказывать.

— Если, — для начала заявил Дени Палан, — когда-нибудь вы решите пересказать эту историю устно или письменно, то назовите ее так: «Заяц моего деда»…

— Что ж! — воскликнул я. — Я так и сделаю! Когда на заголовок обращают больше внимания, чем на содержание, это название не хуже других… Итак, мы вас слушаем, дружище!

Мы все затихли. Наверное, так же замолчали три тысячи лет назад слушатели Энея.