А он подводит итог: «Если это перевести на нас по пропорции, то получится четверть миллиона». Какой расторопный угодник! И подсчитал «по пропорции»! Математик же! Вот все клеймят 42 автора (из коих осталось уже только 12) известного письма «Раздавите гадину!» по тому же адресу. И справедливо клеймят. Но статейка Шафаревича, пожалуй, покруче. Дай тогда Ельцин ему отмашку — и он кинулся бы сам сооружать виселицы. Можно себе представить, с каким наслаждением смотрит он сейчас расправы над коммунистами на Украине…

Но какова редколлегия-то! Ведь все во главе с Куняевым — члены партии, и они печатают передовую статью — а тираж-то был тогда не 9, как сейчас, а 200 тысяч, — суть которой в том, что вас, коммунистов, надо вешать. И они даже не спрашивают, со своими ли веревками приходить на площадь — веревки у них уже приготовлены, даже намылены. Они придут.

Так вот, непонимание только что сказанного и многие другие факты свидетельствуют о весьма странном для академика и умственном и нравственном уровне И. Шафаревича. Приведу еще два-три уж особенно характерных факта.

Академик размышляет, пишет обо всех возможных вещах и кое о чем сверх того. Например, о Второй мировой войне. И вот как, в частности, о роли Англии: «Вся война для англичан заключалась в том, чтобы вовлечь (!) в войну какую-то другую страну: Голландию, Данию, Швецию (?), Францию, Грецию (?), Югославию…». Какая неряшливость мысли! Даже хронология не выдержана, а Швеция тут и вовсе ни при чем, она избежала войны. Но главное, «вовлечь» — значит натравить на Германию. Ничего другого это слово означать здесь не может. И выходит, что они были не жертвами фашистской агрессии, а сами агрессоры. Да это же прямое оправдание Гитлера. Мыслитель этого не соображает…

1999 год. США бомбят Югославию, гибнут рядовые граждане. Ельцин что-то грозное пробормотал, но потом струсил, не посмел помочь даже оружием. Наш народ негодует. Негодует и Шафаревич. Но как! Он пишет: «На наших глазах человечество как бы обрушилось лет на двести… Ведь все эти двести лет строилось международное право, выдвигались идеи о том, как бы зло войны локализовать…». И представьте себе, читатель, академик считает, что все так и было в соответствии с этими прекрасными идеями: «Воевали, как правило, люди в мундирах — и только против людей в мундирах. Гражданское население как бы выделялось из рамок войны». И это сказано после Великой Отечественной, во время которой мирных граждан фашисты уничтожили больше, чем наших солдат погибло в боях. Такое впечатление, словно человек только что катапультировался с Луны, где просидел лет двести, оттачивая там свой подлинно научный стиль мышления. Ничего не слышал он и об атомных бомбежках Хиросимы, Нагасаки, о налетах англо-американцев на Дрезден, Гамбург… Все это — сотни тысяч погибших мирных граждан. А он о мундирах…

Не избегла проницательного взгляда академика и литература. Сообщает, например, что «под конец» советской власти стали издавать «даже Достоевского». Впрочем, можно ли тут корить математика, если гораздо позже то же самое твердил писатель Андрей Битов, да не рядовой писарчук, а президент ПЕН-центра. И где! В изысканном литературном обществе. Мало того, еще и уверял, что «Войну и мир» Шолохову удалось лишь разочек пропихнуть в каком-то издательстве. А о Достоевском то же самое еще в 1967 году долдонил и друг наперсный Солженицын.

Но вот — шедевр из шедевров. Академик решил внести вклад в пушкиноведение и опубликовал комментарий к знаменитому стихотворению «Клеветникам России». Там есть такие строки:

И ненавидите вы нас…

За что ж? Ответствуйте: за то ли,

Что на развалинах пылающей Москвы

Мы не признали наглой воли

Того, под кем дрожали вы?

То есть под Наполеоном. И вот что обнаружил ученый — внимание! — в словах «под кем дрожали вы»: «Пушкин использует здесь очень грубый образ, на грани непристойности, но очень точный». Вы читатель, еще не догадались, на что намекает академик, но не решается сказать прямо? Я тоже не решаюсь…

Кто-то мне говорил, что за глубину этого анализа Шафаревич получил Пушкинскую медаль.

Этим сексуально-патриотическим открытием академика можно бы и закончить, но есть еще один просто патриотический вопрос. Вот какого рода.

Конечно, не всем обязательно служить в армии, бывают причины, обстоятельства, которые дают возможность не служить. Но если вы, все трое — Солженицын, Шафаревич, Севастьянов, — такие беззаветные националисты, столь щирые патриоты, то вы должны бы рваться в армию, сапоги и портянки должны бы сниться вам по ночам. А что мы видим?

Солженицын по возрасту и здоровью должен был надеть шинель в первый же день мобилизации — 23 июня 1941 года. А он каким-то образом улепетывает из Ростова еще дальше от фронта, в Морозовск, и там преподает в школе возвышенную науку астрономию. Его биограф Л. Сараскина уверяет, будто он в Ростове больше месяца «предпринимает попытки призваться (!) на фронт», но его не призвали. Почему? Ведь потом-то призвали, значит, был вполне годен. И забрить его удалось только во второй половине октября. И попал он не на фронт, а в штаб Приволжского военного округа, тогда тыловом, в гужтранспортный батальон и не ездовым, как уверяет Сараскина, — ездовый должен уметь обращаться с лошадью, — а конюхом, то есть кормил-поил лошадей и убирал за ними навоз. Об этом он писал жене. В лошадином обществе Солженицын провел почти полгода. А 8 апреля уже 1942 года каким-то таинственным, по его выражению, «сверхчеловеческим усилием» он попал на Артиллерийские курсы усовершенствования командного состава (АКУКС) в городе Семенов. Лия Горчавова-Эльштейн, живущая с 1994 года в Израиле, в книге «Жизнь по лжи» недоумевает: во-первых, конюхи никогда ни в одной армии не принадлежали к командному составу. Во-вторых, какие могут быть артиллерийские курсы усовершенствования для конюхов? Действительно…

Обычно, особенно во время войны, курсы усовершенствования — это три-четыре месяца, а конюх Солженицын совершенствовался крутить хвосты кобылам целый год, после чего получил звание лейтенанта и лишь в мае 1943 года оказался на фронте. Фронт это был такой, что он — невиданное дело! — два раза ездил на побывку в Ростов, а к нему из Ростова приезжала жена, неделями жила у него, переписывала его тут между кровопролитными боями написанные сочинения, читали вместе «Жизнь Матвея Кожемякина», он учил ее стрелять из пистолета по воронам. Все это не помешало ему в известном письме IV съезду писателей изобразить себя «всю войну провоевавшем командиром батареи» (Слово пробивает себе дорогу. М. 1998. С. 215). А в батарее-то не было ни одной пушки, а только приборы, циркули да хорошо заточенные карандаши, ибо это была батарея звуковой разведки и, по свидетельству той же Л. Сараскиной, располагалась километров в 10–12 от линии фронта (С. 905). А ведь она писала книгу почти под диктовку ее героя.

Все это плохо вяжется с образом беззаветного патриота, тем более если учесть, что Солженицын сознательно организовал свой арест и сократил свой фронтовой стаж на два самых отчаянных месяца войны. Сараскина пишет, что это случилось из-за того, что его крамольные письма приятелю «были перехвачены цензурой». Никого перехвата. Письма с фронта подвергались цензуре на законном основании военного времени, о чем на них ставился штамп «Просмотрено военной цензурой». Солженицын не мог этого не знать. Тем не менее глумился над нашим командованием. За это, как за агитацию в пользу врага и за подрыв авторитета командования в военное время, взяли бы за мягкое место в любой армии мира. Вот такой патриот-глыбалист № 1.