– Трех долларов у наших зрителей тоже нет.

– Тогда, может, нам и не нужны такие зрители? Привлечем другую публику, Оливия. Классом повыше. Хоть на один сезон.

– Мы работаем не для аристократов, Пег, а для простого люда, – или ты уже забыла?

– А ты не задумывалась, Оливия, что простому люду из нашего квартала тоже хочется в кои-то веки попасть на хороший спектакль? Может, им не по душе, что к ним относятся как к примитивным нищебродам. И хоть раз в жизни они готовы заплатить чуть больше ради качественного зрелища. Такое не приходило тебе в голову?

Спор продолжался несколько дней, но в итоге разразилась гроза. Оливия ворвалась на репетицию и прервала Пег на полуслове – та объясняла танцовщице, где ей встать.

– Я была в типографии, – заявила Оливия. – Печать пяти тысяч билетов обойдется нам в двести пятьдесят долларов. Я не собираюсь за это платить.

Пег развернулась на каблуках и рявкнула:

– Будь ты неладна, Оливия! Сколько я тебе должна заплатить, чтобы ты наконец заткнулась и перестала считать гребаную мелочь?

В зале воцарилась тишина. Все замерли ровно на тех местах, где стояли.

Может, Анджела, ты еще застала времена, когда слово «гребаный» обладало мощным воздействием – прежде чем все подряд, включая детей, начали его произносить раз по десять на дню еще до завтрака. А тогда это слово считалось очень грубым. Чтобы так выражалась почтенная леди? Немыслимо. Даже Селия воздерживалась от подобных слов. Даже Билли так не выражался. (Правда, я иногда употребляла такие слова, но только в постели брата Энтони, где нас никто не слышал, и только потому, что Энтони заставлял меня «называть вещи своими именами», – и я по-прежнему краснела до ушей.)

Но чтобы заорать во всеуслышание?

Такого я в жизни не видела.

У меня в голове даже мелькнул вопрос, откуда моей милой старой тетушке известны такие слова. Но потом я вспомнила, что та ухаживала за ранеными на передовой, где еще и не такое услышишь.

Оливия так и застыла с типографским счетом в руке. Вид у нее был такой, будто ей влепили пощечину, и мне было больно смотреть на нее в таком состоянии, ведь я привыкла видеть ее раздающей команды. Она прикрыла рот другой рукой, в глазах блеснули слезы.

Пег тут же стало стыдно.

– Оливия, прости! Прости меня. Сгоряча вырвалось. Я просто ослица, вот я кто.

Она шагнула к подруге, но Оливия замотала головой и бросилась за кулисы. Пег побежала за ней. Мы пораженно переглядывались. Казалось, сам воздух в зале сгустился.

Само собой, первой пришла в себя Эдна – возможно, она и удивилась меньше всех.

– Билли, предлагаю танцорам повторить номер с начала, – твердо произнесла она. – Ты поняла, где встать, Руби?

Маленькая танцовщица робко кивнула.

– С начала? – неуверенно переспросил Билли. Он совсем растерялся. Таким я его еще не видела.

– Именно, – ответила Эдна с обычной своей невозмутимостью. – С самого начала. И пожалуйста, Билли, напомни артистам быть повнимательнее и сосредоточиться на своих ролях. Тогда все получится идеально. Не забывайте, у нас тут комедия. Я понимаю, все устали, но мы справимся. Сами видите, друзья мои, комедия – это тяжкий труд.

Я благополучно забыла бы тот случай с билетами, если бы не одно «но».

Тем вечером я, как обычно, отправилась к Энтони, предвкушая очередную порцию сексуальных утех. Но его брат Лоренцо вернулся с работы непростительно рано – уже в полночь, – и я поплелась назад в «Лили», немало раздосадованная и разочарованная тем, что меня выставили за дверь. Энтони даже не вызвался проводить меня до дома – хотя что с него возьмешь. Выдающихся достоинств у этого парня было хоть отбавляй, но галантность не входила в их число.

Ладно, допустим, по-настоящему выдающимся было только одно его достоинство.

Так или иначе домой я вернулась в расстроенных чувствах, погруженная в свои мысли, и к тому же обнаружилось, что блузку я надела наизнанку. Поднимаясь по лестнице на третий этаж, я услышала музыку. Бенджамин сидел за пианино. Он играл «Звездную пыль», но медленнее, чем ее исполнял Нэт Кинг Коул; у Бенджамина получилось печальнее и трогательнее. Даже тогда эта песня считалась старой и сентиментальной, и все же она мне очень нравилась. Я осторожно, чтобы не помешать, открыла дверь в гостиную. Горела лишь маленькая лампа над пианино. Бенджамин играл тихо, едва касаясь пальцами клавиш.

В центре неосвещенной гостиной я увидела Пег и Оливию. Они танцевали. Это был медленный танец – скорее, они даже просто обнимались и покачивались под музыку. Оливия положила голову Пег на грудь, а Пег прижималась щекой к затылку Оливии. Глаза у обеих были закрыты. Они цеплялись друг за друга, как утопающий за спасательный круг. В тот момент они находились в своем мире – в другом времени, в другой истории, в общих воспоминаниях, связавших обеих единой нитью в этих крепких объятиях. Они были вместе – но не здесь.

Я смотрела на них, не в силах шевельнуться, не в силах осмыслить увиденное – и в то же время не в силах его не понять.

Через некоторое время Бенджамин оглянулся на дверь и заметил меня. Не знаю, как он почуял мое присутствие. Он не перестал играть, не изменился в лице, но теперь смотрел прямо на меня. Я тоже смотрела на него – вероятно, ждала объяснений или подсказок, как поступить, но их не последовало. Взгляд Бенджамина пригвоздил меня к порогу, словно предупреждая: «Дальше ни шагу».

Я боялась пошевелиться, боялась вздохнуть, выдав Пег и Оливии свое присутствие. Мне не хотелось смущать их и не хотелось ставить себя в неловкое положение. Но когда песня приблизилась к финалу, выбора не осталось: если я сейчас же не ускользну, меня заметят.

И я попятилась и тихонько закрыла за собой дверь под немигающим взглядом Бенджамина, словно выталкивающим меня наружу – чтобы я благополучно испарилась, прежде чем прозвучит последний печальный аккорд.

Следующие два часа я просидела в круглосуточном кафе на Таймс-сквер, гадая, когда можно будет вернуться домой. Больше мне было некуда деваться. Пойти к Энтони я не могла и по-прежнему ощущала на себе настойчивый взгляд Бенджамина, предупреждающий, что сейчас пересекать порог нельзя.

Я никогда не оставалась одна в Нью-Йорке в такой поздний час и, к своему стыду, испугалась. Мне было неуютно без моих привычных проводников – Селии, Энтони и Пег. Видишь ли, тогда я еще не стала жителем Нью-Йорка. Я была туристкой. Настоящим нью-йоркцем не станешь, пока не научишься ориентироваться в городе без посторонней помощи.

Поэтому я пошла в самое освещенное место, которое нашлось поблизости, и села за столик. Усталая старая официантка подливала мне кофе, не ропща и не задавая лишних вопросов. В кабинке слева ссорились матрос и его девушка. Оба были пьяны. Спор крутился вокруг некой Мириам. Девушка относилась к ней с крайним подозрением; матрос же защищал Мириам. Оба приводили довольно убедительные аргументы. Мне хотелось поверить то матросу, то его подруге, да и нелишне было бы все-таки взглянуть на эту Мириам, прежде чем выносить вердикт о виновности моряка перед его девушкой.