Буэнос-Айрес был отмечен красной точкой, и от него — в достаточном удалении от берега — шла вниз синяя линия, почти параллельно линии, обозначавшей границу провинции. Входя в столовую, пассажиры могли оценить подробную географическую карту, украшенную эмблемой «Маджента Стар», и путь, пройденный «Малькольмом» за день. С улыбкой сдержанной гордости бармен заметил, что последующее продвижение судна наносить на карту поручено ему.

— А кто сообщает вам данные? — спросил дон Гало.

— Мне их посылает помощник капитана, — объяснил бармен. — Я в юности был чертежником. В свободное время люблю поработать с угольником и циркулем.

Дон Гало знаком приказал шоферу увезти кресло и искоса глянул на бармена.

— Что слышно насчет тифа? — задал вопрос в лоб.

Бармен захлопал глазами. Тотчас же рядом возник лощеный метрдотель. И одарил всех по очереди своей долженствующей возбуждать аппетит улыбкой.

— Кажется, все идет хорошо, сеньор Порриньо, — сказал мэтр. — Во всяком случае, я не получал тревожных сведений. Идите, займитесь баром, — казал он своему подчиненному, который, похоже, собирался задержаться в столовой. — Итак, сеньор Порриньо, как вы смотрите на potage champenois[50] для начала? Очень вкусный.

Сеньор Трехо с супругой в это время усаживались, сопровождавшая их Беба обновила ради случая платье с декольте, гораздо меньшим, чем ей бы хотелось. За ними вошел Рауль и сел рядом с Паулой и Лопесом, которые одновременно подняли головы и улыбнулись ему с отсутствующим видом.

Семейство Трехо, даже не посмотрев в меню, продолжало обсуждать внезапное недомогание Фелипе. Сеньора Трехо была чрезвычайно признательна сеньору Косте, который взял на себя труд позаботиться о Фелипе — проводил его до каюты и послал Бебу известить родителей. Фелипе крепко спал, но сеньора Трехо продолжала беспокоиться, в чем причина внезапного нездоровья.

— Перегрелся на солнце, дорогая, — заверил сеньор Трехо. — Весь день торчал в бассейне, вот и сварился, как рак. Ты не видела, когда мы снимали с него рубаху… Хорошо еще, молодой человек принес ему мазь, кажется, она действует необыкновенно.

— Ты только забыл, что от него жутко разило виски, — сказала Беба, не отрываясь от меню. — Мальчишка ведет себя как ему заблагорассудится.

— Виски? Не может быть, — сказал сеньор Трехо. — Должно быть, выпил пивка, только и всего.

— Ты должен поговорить с тем, кто тут заведует напитками, — сказала супруга. — Чтобы мальчику не давали ничего, кроме лимонада и тому подобного. Он еще слишком молод, чтобы распоряжаться собой.

— Если вы думаете, что возьмете его в узду, то ошибаетесь, — сказала Беба. — Слишком поздно. Со мною вы строги до невозможности, а с ним…

— Не заводись.

— Ну вот, что я говорила? А если бы я приняла дорогой подарок от кого-нибудь из пассажиров, что бы вы сказали? Подняли бы крик до небес. А он может делать все, что угодно. Вечная история. Почему я не родилась мужчиной…

— Подарки? — сказал сеньор Трехо. — Что ты сказала про подарки?

— Ничего.

— Ну-ка, расскажи, расскажи, доченька. Раз начала, то уж говори. В самом деле, Освальдо, я тоже хотела поговорить с тобой о Фелипе. Эта девица… ну эта, в бикини, ты знаешь.

— В бикини? — сказал сеньор Трехо. — А, рыженькая. Да, рыженькая.

— Эта девица целый день строила глазки мальчику, и если ты этого не замечаешь, то я — мать, а материнское сердце — вещун. Ты, Беба, помолчи, не встревай, мала еще понимать, о чем мы говорим. Ох, эти дети, чистое мучение.

— Строила глазки Фелипе? — сказала Беба. — Не смеши меня, мама. Неужели ты думаешь, что такая женщина станет терять время на сопляка? («Услышал бы он меня, — подумала Беба, — позеленел бы от злости».)

— Так что за подарок? — спросил сеньор Трехо, внезапно заинтересовавшись.

— Трубка, коробка с табаком, и почем я знаю, что еще, — сказала Беба равнодушным тоном. — Наверняка, стоит уйму денег.

Супруги Трехо переглянулись и, сеньор Трехо устремил взгляд в сторону столика номер два. Беба украдкой наблюдала за ними.

— Исключительно благородный сеньор, — сказала сеньора Трехо. — Тебе следовало бы поблагодарить его, Освальдо, и заодно сказать, чтобы он не слишком баловал мальчика. Он так хлопотал, когда Фелипе занемог, бедняжка.

Сеньор Трехо ничего не сказал, а подумал о материнском сердце, которое — вещун. Беба злилась и считала, что Фелипе должен вернуть подарки. Langue jardiniere[51] застал их в разгар обсуждений.

Когда появилась компания Пресутти, робея и хорохорясь, раскланиваясь направо и налево, украдкой поглядывая в зеркало, и при этом донья Росита с доньей Пепой тихо, но оживленно о чем-то беседовали, Паула чуть не расхохоталась и посмотрела на Рауля с тем особым выражением, которое напомнило ему вечера в фойе буэнос-айресских театров или в загородных салонах, куда они ездили поразвлечься и позлословить по адресу поэтесс и добропорядочных сеньоров. Он ждал от Паулы какого-нибудь замечания — она умела блистательно ухватить суть ситуации и наколоть ее, точно бабочку на булавку. Но Паула ничего не сказала, потому что вдруг почувствовала устремленный на нее взгляд Лопеса, и у нее сразу пропало желание сказать уже вертевшуюся на языке остроту. Во взгляде Лопеса не было ни печали, ни тревоги, просто спокойное созерцание, и Паула почувствовала, как под этим взглядом она постепенно возвращается к самой себе, к тому, что было в ней непоказного, что не бросалось в глаза. Она с иронией подумала, что все-таки Паула — мастерица на эпиграммы — это тоже она, равно как и Паула испорченная и недобрая; однако взгляд Лопеса удерживал ее в другой, менее сложной ипостаси, где софизмы и фривольность давались с трудом. Перевести взгляд с Лопеса на Рауля, на умное и чувственное лицо Рауля, означало прыгнуть из сегодняшнего дня во вчерашний, уйти от попытки стать естественной снова в прежнюю блестящую и лживую видимость. Но если она не разрушит этой своеобразной дружеской цензуры, какой становился для нее взгляд Лопеса (а бедняга и понятия не имел, что играет такую роль), то это плавание может превратиться в пошлый и жалкий кошмар. Ей нравился Лопес, нравилось, что его зовут Карлос, что ей не мешает, когда его рука ложится на ее руку; он интересовал ее, но не слишком, скорее всего обычный портеньо, эдакий мужчина-друг, скорее хорошо воспитанный, чем глубоко образованный, и не столько влюблен, сколько поддался охотничьему азарту. В нем была какая-то чистота, от которой делалось немного скучно. Чистота, которая на корню убивала злословие, желание детально разобрать туалет невесты Атилио Пресутти и распространиться по поводу влияния кирпича на пиджак самого Мохнатого. Нельзя сказать, что ядовитые комментарии по адресу окружавших вообще исключались присутствием Лопеса, он и сам сейчас с улыбкой смотрел на пластмассовое ожерелье доньи Пепы и на старания Атилио координировать движения ложки с работой челюстей. Дело в другом, дело — в чистоте помыслов. Шутки здесь были шутками, а не коварным оружием. Да, будет ужасно скучно, если только Рауль не бросится в контратаку и не восстановит равновесие. Паула прекрасно знала, что Рауль, конечно, сразу же почуял, что носится в воздухе, и, вероятно, разозлился. Уже был случай, когда он вызволял ее из-под крайне отрицательного влияния (одного теософа, оказавшегося и превосходным любовником). Он за несколько месяцев бессовестно разрушил хрупкое эзотерическое сооружение, по которому Паула собиралась карабкаться на небо, точно шаман. Бедный Рауль, он, наверное, станет терзаться муками ревности, хотя к обычной ревности это не имеет никакого отношения, просто досада, что он уже не хозяин ее ума и ее времени и не может каждую минуту делить с нею удовольствия этого путешествия в соответствии с их изощренными вкусами. И хотя сам Рауль позволял себе сентиментальные авантюры, он всегда оставался с нею и того же самого требовал от нее. Его ревность скорее всего была разочарованием, и наверняка пройдет, едва лишь Паула появится в очередной раз (но будет ли этот раз очередным?) с повинным видом и печальным рассказом и вручит ему свое унылое и безотрадное настоящее, чтобы он снова взял на себя заботу об этом капризном и избалованном котенке. Так было после ее любовной связи с Рубио, после того, как она порвала с Лучо Нейрой, и со всеми другими. Их отношения с Раулем строились на совершенной симметрии, потому что и он тоже проходил через исповедальные фазы и тоже приносил ей своих черных кошек после печальных приключений где-нибудь на чердаке или в предместье, и залечивал раны невянущей дружбой университетских, студенческих лет. Как они были нужны друг другу, из какой горькой материи была соткана эта дружба, которую с обеих сторон трепал ветер измен. И что было делать Карлосу Лопесу за этим столом, на этом судне, что мог он поделать с этой их безмятежной привычкой всегда и повсюду быть вместе? Паула уже ненавидела его, а он был так доволен, что смотрит на нее, был так счастлив смотреть на нее, — будто наивный простак, улыбаясь, залез в клетку к тиграм. Однако он не был наивным простаком, Паула это прекрасно знала, а если был (но он не был), то пусть пеняет на себя. Тигр Рауль, тигр Паула. «Бедный Ямайка Джон, — думала она, — хоть бы ты убрался во время».