Я покраснела, когда он проник внутрь меня пальцами и стал двигать ими вперед и назад, пока между ног у меня не стало мокро и горячо. Стыд и желание смешались в сладком танце. Микеле тяжело дышал, подталкивал, но еще не был внутри меня. Он замер, как будто хотел насладиться мной. В переплетении ног и рук я почувствовала, как его щетинистый лобок давит на меня. Меня ошеломила необходимость дотронуться до него, пройти весь путь до пупка, почувствовать, каков он на ощупь. Когда он вошел в меня, то двигался медленно, каждый толчок был нетороплив и расчетлив, пока боль не смешалась с удовольствием, а стоны не стали сладкими, словно колыбельная. В тот день мы занимались любовью очень долго.

Никто из нас двоих не знал, что этот раз — последний.

Несколько дней спустя я гуляла с мамой по виа Спарано, где было много магазинов, уже украшенных к празднику. Десятки колючек жалили мое нутро. Стоило вспомнить о «Малакарне», пришвартованной в порту, как меня поглотил поток волнения, смешанного со счастьем. Веки у мамы были накрашены зелеными тенями, губы — помадой морковного цвета, а еще она недавно покрасила волосы и выглядела на десять лет моложе.

— Я хочу, чтобы ты жила в одном из этих домов, Мари, — вздохнула она, показывая мне элегантные здания со строгой архитектурой и красивыми пузатыми балконами. — Как дети адвокатов, врачей, профессоров. Даже брат Магдалины не может позволить себе квартиру в таком доме, но моя доченька должна жить тут.

Пока я слушала сказку о моем будущем, перед глазами сгустилась тьма, словно на голову надели мешок. Мне стало ясно: я больше не просто ее дочь, а олицетворение некоего выкупа. Мама восхищалась элегантными дамами, их дорогими сумками и одеждой, вдыхала шлейф парфюма в воздухе и представляла на их месте меня. С бурно вздымающейся грудью она смотрела на этих женщин, она цеплялась за мою руку, и если какой-то крошечный червячок сомнения заползал в ее душу, она тут же отбрасывала его подальше. Наконец она глубоко и спокойно вздохнула.

— В нашем районе все лопнут от зависти, — сказала она больше для себя.

Мы смотрели в окна кондитерской на виа Мело, когда я задала вопрос, который уже давно вертелся на языке:

— Мама, что ты сделаешь, если я признаюсь, что влюблена в Микеле Бескровного?

Она не обернулась ко мне, а продолжила разглядывать торты и заварные пончики бенье:

— Я уже знаю, доченька, но тебе не стоит цепляться за это чувство. Взращивай его, если хочешь, но ищи в другом месте.

— Что ты имеешь в виду?

Мама заговорила очень медленно, как будто ей пришлось собрать всю свою волю, чтобы сдержать отчаянно рвущиеся наружу слова.

— Послушай, Мари… — Она повернулась и посмотрела на меня. — Микеле — хороший парень, пусть и Бескровный, но я уже говорила: он не тот, о ком тебе стоит мечтать. Он не сможет предложить тебе ничего сверх того, что у тебя уже есть. Я тебе уже объясняла, не так ли? Что яблоко от яблони недалеко падает. Помнишь, что ты сказала мне на днях? — Она, конечно, говорила о тех словах, которые довели ее до слез. — Ты была права. Я выбрала твоего отца, и я здесь. Я не могу повернуть время вспять, но у тебя целая жизнь впереди. — Она вздохнула, взяла меня за руку и, улыбнувшись, потянула за собой: — Идем, Мари, давай купим что-нибудь вкусненькое к Рождеству.

Я пошла за ней, сбитая с толку небрежностью, с которой она закрыла тему, словно мои чувства были просто милой детской игрой. Я шла за матерью, а по рукам у меня бежали колючие мурашки, начиная от кончиков пальцев и дальше, накатывая и отступая неровными волнами. Наконец я выпустила воздух из легких и задышала медленно, как можно спокойнее.

Никогда раньше я не чувствовала такой ностальгии по детству. Лето, бег наперегонки с Микеле до Торре Кветты, погоня за ящерицами; солнце, заливающее руки и ноги, коричневое, как земля; уроки синьора Каджано; бабушка Антониетта, готовящая вкуснейшие соусы; Винченцо, по нескольку раз пересчитывающий свои сбережения в коробке. Аллея, по которой мы с Микеле каждое утро шли до театра Петруццелли, и всю дорогу нас сопровождал аромат свежевыпеченных круассанов. И там, дальше, — море. Тот долгий летний день, который был длиной во все мое детство, когда мы с Микеле, изумленные и молчаливые, слушали шум воды, доверяя друг другу тайны и обмениваясь взглядами, сулящими обещание. Мне даже показалось, что я слышу слова маленького Микеле: срывающийся детский голосок тянулся через пропасть лет невидимым мостом. Теперь, когда мы оба стали взрослыми, все стало сложнее.

Мы купили угря, чтобы приготовить его с лимоном и лавровым листом, а еще соленые сардины и мелкую рыбешку, маринованную в уксусе. Мама осталась довольна, и мы не спеша пошли домой. Я чувствовала себя сказочной принцессой, запертой в неприступной башне. Добравшись до площади дель Феррарезе, мы заметили людей вдоль улицы и на перекрестке. Перед домом Микеле толпились зеваки. Мама увидела тетушку Наннину, ведьму и Цезиру.

— Что случилось? — спросила она и вытянула шею.

Тетя Наннина сначала перекрестилась, затем медленно проговорила:

— Господь решил, что его час настал. Никола Бескровный умер.

Новость меня изумила. Хоть я и видела, что с ним сотворила болезнь, но все еще смотрела на него глазами ребенка. И в моих глазах, глазах ребенка, Бескровный-старший был злобным людоедом из сказок, навечно запертым в темнице на страницах книги. Мои мысли, однако, устремились к Микеле. Ведь и злодея, негодяя и преступника оплакивают, если это твой отец. Я попыталась пройти к дому, протискиваясь в толпе.

— Если ты ищешь Микеле, его здесь нет. — Голос ведьмы пригвоздил меня к земле, словно звук из иного мира, тонкий звон купы-купы[19].

Я приняла ее замечание, хоть и с толикой раздражения, и отошла в сторону. В домах было тихо, и люди на улице ждали, пока появится кто-нибудь из семьи Бескровных, чтобы узнать место и время погребения; все хотели присутствовать на похоронах, даже если ненавидели и проклинали покойного.

— Давай, Мари, пойдем домой.

Я кивнула маме, но не смогла перестать думать о Микеле. Мне надо было увидеться с ним. Вспоминая все хорошее и плохое, что со мной случилось в те годы, я вижу тот день как водораздел между «до» и «после».

Я снова встретилась с Микеле только в день похорон, который запомнился мне скорее как праздник, охвативший весь наш район. Оркестр исполнял Ave Maria Шуберта, следом шла толпа женщин в черном; лица закрыты кружевными вуалями. Мужчины надели воскресные костюмы, и даже дети выглядели нарядными. Гроб несли трое старших сыновей и племянник Бескровного. С окаменевшим лицом Микеле шагал позади Танка: черный костюм, белая рубашка, черный галстук. Следом звенел эхом цокот копыт по булыжникам. Четыре белых коня, красивых и сильных, как молодой Бескровный; на спинах у лошадей — четверо детей во взрослой одежде. До Рождества оставалось три дня, но даже сильный северо-западный ветер мистраль не мог выбить ни волоска из прически вдовы Бескровного. Она держала за руки близнецов, и под распахнутым черным пальто сияли золотое ожерелье и перламутровая брошь на груди. Базилика была переполнена, двое служек полосовали воздух кропилами. Гроб установили перед алтарем в окружении хризантем и ваз с синими агапантусами.