Вымазанный зеленкой, завернутый в одеяло Антоша сидел на диване и тупо смотрел в чашку. Добрая врачиха накапала туда чего-то успокоительного, потому что поначалу Антоша так орал и ревел, что чуть не задохнулся. Успокоительное его оглушило, и теперь он просто молчал, изредка делая длинный, всхлипывающий вдох. Тогда старушка Голубева тянулась к нему сочувственно рукой, будто хотела погладить, но врачиха придерживала ее за плечи.

Старушка все рассказывала врачихе свою историю, а многоопытная тетка в белом халате молчала и таращила на Любовь Александровну увеличенные очками глаза.

– Сынок-то мой пятимесячным родился, – рассказывала, виновато улыбаясь, старушка. – Прямо дома прихватило, так на диване вот этом его и вымучила. Красненький, ручки-карандашики, знаете, у детишек-то ручки махонькие, прямо удивляешься – и из чего человек вырастает?.. Пищит, как птичка. Замолчал, правда, быстро… А я его так хотела, так хотела. Положила на столик вот тут, пуповину перерезала, и говорю с ним, и молюсь, чтобы жил он, со мной был… Только потом время-то прошло, не знаю уж, сколько, а он, понимаете… попахивать стал. Я и думаю – закалять-то младенчиков полезно. Ну и положила его туда, на полочку. Одеяльце ему дала, подушечку, а сама у холодильника поклоны бью – Господи, воскреси, умеешь же… Сынок и заскребся там, запищал, как канареечка. Я обрадовалась… И вдруг мужики какие-то вокруг, дверь выбили, меня хватают. Я к сыночку, они оттаскивают, рожи красные, буркала выкатили, алкаши чертовы. Вот тогда меня в первый раз и положили…

В комнату зашел фельдшер, показал что-то врачихе жестами за спиной у Любови Александровны. Врачиха еле заметно кивнула.

– Да я-то понимаю, что вы, – заторопилась старушка. – И лягу опять, что ж поделать. Сынка-то плохо, значит, воспитала, взревновал он. Сам без меня управится, он привычный уже, взрослый совсем. Только в школу я его не хочу отдавать, вы не знаете, можно сейчас так, чтобы на дому?..

Фельдшер вернулся на кухню и снова посмотрел в распахнутый, бурчащий холодильник. Там на верхней полке лежал увядший огурец, а рядом – кукольная постель. Перинка, голубое простроченное одеяльце, подушечка с бахромой. Подушечка была промята посередине, как будто здесь действительно совсем недавно спал ребенок. Фельдшер прищелкнул языком, поражаясь бабулиной шизофренической изобретательности, и приподнял подушку. Под ней лежал изгрызенный с одного края кружок колбасы.

В первом подъезде дома номер семнадцать по улице всеми забытого академика сделали ремонт. Темные молчаливые люди побелили потолки, покрасили стены в гнусно-розовый, а железную дверь – в изумрудный, прямо поверх обрывков объявлений и мазков клея.

А еще молчаливые люди сменили лифт. Вместо прежнего, обшитого панелями «под дерево» и уже слегка вихляющегося на ходу от старости (не говоря о выжженных кнопках), в подъезде воцарилось стальное чудо техники. В нем было электронное табло и датчики, беспокойно чирикавшие, если в дверном проеме слишком долго находился посторонний предмет. Белые круглые лампочки на потолке сияли, как звезды, а новые стальные кнопки спалить было невозможно: раскалив кнопку в тщетном стремлении нанести ущерб ценному оборудованию, хулиган рисковал сам получить ожоги.

Осмотрев лифт, жильцы пришли к выводу, что подъезд номер один, да и весь семнадцатый дом, сроду не видели подобной роскоши. И умиленно решили, что вот наконец оно – обещанное благоустройство города, о котором столько говорили по телевизору. С любовью говорили, со значением, с заботой.

Ремонт же пополз дальше по дому, как огонь по торфянику.

А через неделю лифт сожрал младенца. Точнее, так обрисовала ситуацию обильная телом Викочка, младенцева мать, летя по лестнице вслед за нежно позвякивающей кабиной. Чуть ранее безответственная Викочка, как всегда, вкатила в лифт коляску с находящимся в ней младенцем, а сама замешкалась. Лифт звякнул и захлопнул двери, стукнув Викочку по рукам и вынудив отпустить коляску, после чего кабина поехала вниз, а Викочка с воем помчалась за ней.

На первом этаже лифт постоял минут десять, закрытый и загадочный, как сфинкс. Викочку больше всего пугало то, что ребенок внутри молчит. Она уже тыкала пальцем в телефон, пытаясь сообразить, куда звонят в подобных случаях – но тут кабина внезапно распахнулась. Посередине, в свете холодных новеньких ламп, стояла коляска. Викочка ринулась к ней, выхватила невредимого младенца и прижала к груди. Младенец равнодушно и сосредоточенно смотрел вдаль через пухлое материнское плечо, не обращая никакого внимания на всхлипы и колыхания.

Затем лифт поглотил Николая Кузьмича с пятого этажа. Дело было так: Кузьмич, поругавшись за завтраком со своей пожилой дочерью Нонной, решил уйти из дома, то есть спуститься вниз за газетами. Но дочь отправилась за Кузьмичом на лестничную площадку, поскольку считала разговор незаконченным. Кузьмич успел шмыгнуть в лифт, который чинно опустил его вниз. Зазвенели ключи, зашуршала рекламная макулатура. Потом, судя по звукам, лифт вновь принял Кузьмича в себя, повез обратно на пятый этаж и… застыл где-то на подступах, крепко сомкнув двери. В шахте что-то ухнуло, и стало тихо.

Нонна поговорила какое-то время с застрявшей кабиной, успела горько упрекнуть безмолвствующего отца в нечуткости и даже жестокосердии. Потом наконец забеспокоилась и начала стучать в двери лифта. От грохота взмыли в серенькое небо голуби с карнизов, залаяла собака театральной старушки, живущей этажом выше, а сама старушка приоткрыла дверь и слабо крикнула в пространство:

– Да что же это, в самом деле, такое?!

Что бы театральная старушка ни говорила – все время казалось, что она цитирует Чехова.

Двери лифта раскрылись, и сияние ламп озарило дочь Кузьмича, застывшую с занесенной для удара рукой. Возникший из белого света Кузьмич молча отодвинул Нонну в сторону и прошествовал в квартиру, бережно прижимая к груди газеты, словно папку с ценными документами. Был он тих и бледен, а полосатая рубашка, всегда тщательно застегнутая и заправленная в брюки, теперь по-богемному болталась на Кузьмиче.

Обиженная дочь ринулась за ним, требуя выслушать ее и наконец понять. А лифт уехал, увозя свой странный трофей – аккуратную горку пуговиц на полу. Всех до единой пуговиц с одежды Николая Кузьмича.

Пуговицы чуть позже обнаружил вечный студент Олег с седьмого этажа, сфотографировал на свой смартфон и немедленно выложил снимок в нескольких социальных сетях. Все это он успел проделать буквально за пару секунд, ловко скользя по сияющему дисплею большим пальцем правой руки, в то время как левая искала кнопку первого этажа.

Лифт ехал медленно, поскрипывая и подмигивая вечному студенту немного как будто бы потускневшими лампами. А Олег с ленивым удовлетворением думал, что вот, как всегда – только поставили агрегат, а он уже барахлит, да еще и застревает, надо бы написать об этом куда следует… а лучше в блог.

После одиннадцати Николай Кузьмич всегда запирал до утра дверь своей маленькой, пропахшей пенсионером комнаты. Для дочери Нонны наступало время свободы и одиночества – она могла спокойно ходить по дому в ночной рубашке, пить на кухне чай с конфетами или заседать в туалете, едва прикрыв дверь. Если Кузьмич все-таки покидал свое логово, она быстро и незаметно отступала к себе в комнату.