Телку звали Зоинька. Она была обычная деревенская деваха — рано созревшая, русоволосая, глупая, добрая и готовая безвозмездно подарить свою ласковую благосклонность первому, кто только об этом внятно попросит. Я попросил — дело было после дискотеки в Хорошево, куда меня обманом заманил Кнопка. Я попросил — и я получил. И еше раз получил. И еще. Мне самому не верилось, что так славно все складывается!

Мне было хорошо, и я ни о чем не задумывался. Не задумывалась и Зоинька. Мы собирали в лесах землянику, гоняли на антикварных великах «Десна», что квартировали на ее заваленной хламом веранде, и без устали занимались любовью.

Не задумывалась Зоинька, а потом вдруг взяла — да и задумалась.

— Сэнсэй, а когда мы поженимся? — спросила она однажды, спустя месяц после нашего знакомства.

Мы лежали как положено в фильмах про сельскую любовь — на душистом сеновале. Оба были в чем мать родила. Кажется, я жевал свою любимую жвачку со вкусом черники. Ночь пахла зверобоем и сладким козьим молоком. Над ухом зудела одинокая комариная самка.

— Что ты сказала, родная? — Я был так удивлен, что едва этой самой жвачкой не подавился.

— Ну мы же поженимся, так? — спросила Зоинька уперев пухлую ручку в мою слабо оволошенную грудь, заглянула в мои глаза своими васильковыми, ясными глазами, как бы ища подтверждения.

— Ну… Мнэ…

— Ну скажи мне, что мы поженимся!

— Как бы это сказать… Я еще не думал об этом… — начал увиливать я.

Я действительно об этом не думал… всерьез. Мне казалось, это абсурд — жениться, когда тебе двадцать.

Когда у тебя нет ни дома, ни денег, ни толковой работы, ни опыта, ни образования, ни, по большому счету, будущего. Однако, судя по тому, что рассказывала Зоинька, у них в поселке Дитятки никто не придерживался подобного рода замшелых предрассудков и не заморачивались каким-то там «будущим». Все жили одним днем. А иные — так вообще текущей минутой. Как дзен-буддисты с их «вечным сейчас».

В общем, там, на душистом сеновале, я что-то такое мямлил, вполне в амплуа «все мужчины сволочи». А сам между тем думал, а с какого бодуна она задает мне такие провокационные вопросы? Нет ли под ними некоторых физиологических оснований?

Я осторожненько поинтересовался, старательно обходя эвфемизмами слово «беременность», «вотс ап виз ю герл», как говорит мой американский приятель Джереми. И убедился в беспочвенности своих опасений — Зоинька горячо заверила меня, что волноваться не о чем, что, мол, критические дни по расписанию и все такое. Я вздохнул с облегчением. Но опять задумался.

Крепче прежнего.

И результатом этих раздумий стало то, что я тут же повел себя как форменная свинья. Я удрал!

Уехал на два месяца к родителям в Витебск, сменил номер мобильного телефона, предварительно отправив Зоиньке сообщение: «Все кончено меж нами связи нет». По возвращении я снял новую квартиру, а точнее, новую каморку…

С милой мягкогрудой Зоинькой, что носила ситцевые платьица и «вьетнамки», не брила ног и говорила с трогательной деревенской растяжечкой, мы больше не виделись.

Вот такая вот поучительная история про то, как нормального пацана один намек на необходимость жениться, намек на «деточек», способен напугать до полусмерти и навсегда отвратить от неплохой, в сущности, девчонки…

Общие знакомые рассказывали мне, что через месяц после того, как я смылся в Витебск, смертельно обиженная на меня Зоинька уехала из Дитяток.

Одни говорили, что она удрала к отцу, который работал в Москве не то таксистом, не то крупье в каком-то занюханном ночном клубе с подпольной рулеткой, мне уже никогда не вспомнить доподлинно.

Другие говорили, что она познакомилась с дальнобойщиком, который в местном кемпинге завис на две недели из-за некстати украденных у него в роад-хаузе «У деда Панаса» документов, и уехала с ним в его родной город Сургут…

В общем, так или иначе Зоинька в Дитятках больше не проживала. И просить прощения за свое вероломство — даже если бы я и решил это сделать — мне было больше не у кого. Не разыскивать же ее, в самом деле, через «Одноклассников»?

Однако каждый раз, проносясь по трассе мимо низенького крестьянского домишки с осунувшейся печной трубой и паршивыми вишнями в палисаднике, перед которым десятый год гнил остов какого-то немецкого рыдвана, я вспоминал Зоинькины детские пальчики, розовые щёчки и влажные спотыкливые ласки. А значит, не сама Зоинька, так ее призрак в Дитятках все-таки жил…

Поселок Дитятки был разделен трассой на две почти равновеликие территории.

В той части, что была ближе к Периметру, жили рабы зона-индустрии — сталкеры, их женщины, их малочисленные хилые дети, перекупщики хабара, паразиты, дегенераты, сектанты, кандидаты в военсталкеры, бывшие военсталкеры, туристы, бывшие туристы и прочие напрасные люди. Эта часть Дитяток называлась Хутор.

Ну а в другой жили немногочисленные крестьяне, их жены, их дети и прочие нисколечко не напрасные люди (в этой-то части жила когда-то с гуляшей матерью-продавщицей и моя русоволосая зазноба).

Крестьяне в отличие от пролетариев зона-индустрии жили вовсе не с Зоны, а с земли-матушки. Работали в рыбоводческой артели. Сеяли рожь, ячмень и овес.

Сажали картошечку и огурцы. Словом, занимались тем, чем всегда и везде занимается фермерский люд от Новой Зеландии до Новой Земли. Эта часть Дитяток называлась ностальгически — Сельсовет.

Время от времени Сельсовет и Хутор враждовали.

И мужское население обеих партиций сходилось стенка на стенку на заднем дворе «нейтральной» придорожной пивной «У деда Панаса»…

Но в тот вечер в пивной было тихо — в ее ярко освещенной утробе я насчитал три-четыре согбенные над кружками фигуры. Судя по оплывшим позам, никто из пивнюков не был готов к рукопашной на свежем воздухе…

Когда я подошел к дому, точнее, строению номер один по улице Павлика Морозова, на небосводе как раз взошла луна. Это было очень кстати, учитывая тот факт, что ничего даже отдаленно похожего на уличное освещение в поселке Дитятки не прослеживалось…

Во дворе Гайкиного дома гулко залаяла собака.

«На цепи или нет?» — Мучительно вслушиваясь в ночь, я остановился.

К счастью, цепь наличествовала. И нарочито грозно звенела!

— Ути-пути-путичка! — прошептал я, свешиваясь во двор с полутораметрового деревянного забора.

Пес грозно заурчал. И изготовился к новой порции ругательств (мне с детства казалось, что собаки именно ругаются, когда вот так вот громко и заливисто лают!).

— Эй, потише-потише… Хозяйку разбудишь! — шепотом сказал я. — Вот, продегустируй-ка!

И с этими словами я бросил кабыздоху снотворную конфету, разработанную какими-то здравомыслящими немецкими гражданами для борьбы с доставучими соседскими питомцами. Разработанную в соответствии с рекомендациями лучших немецких собаководов! Такую же конфету я всегда носил в кармане комбинезона на случай появления возле Периметра военсталкера с овчаркой (такое хотя и очень редко, но все же иногда случается)…